чего-то просто недопонимали, питали иллюзии, и вот, когда иллюзии развеялись и вылезла «жизнь как она есть» — начинаем называть ее «жестокой». А она просто жизнь… Такая, какая есть. Если волк ест зайца — это не жестокость, — это жизнь, учти это. Просто зайцу надо было бы учитывать, что его могут съесть; и соответственно строить свои с жизнью взаимоотношения, а не плакаться на «жестокость».
А потом вот сам «путч» и случился. Утром где-то в центре, то есть совсем рядом, завыли сирены, и по Проспекту, мимо окон, залязгала траками зеленая военная техника. Батя сразу включил телевизор — а там «снег» по всем каналам. По радио — обычная развлекалочка, вообще ничего! Батя, поглядывая в окно, бросился звонить Толику — но телефон не работал. Потом закричал мне и маме, чтобы одевались, одевались «по уличному», что сейчас пойдем из дома.
Я, честно говоря, сначала не понял — что он так вскипяшился? — пока в центре не затрещало, часто так, как звук рвущейся плотной материи. Я и тогда ничего не понял, хотя батя, уже одетый, подгоняя в спину, потащил меня одеваться — и тут долбануло!..
В центре ударило так, что у нас, на третьем этаже, посыпалась посуда на кухне со шкафчиков; и я отчетливо слышал, как в Башне, в нашем 14-этажном двухподъездном доме, вылетело несколько стекол. Кажется, Башню даже качнуло! Но батя уже гнал нас с мамой, торопил — вниз, вниз по лестнице. И мама ничуть не возражала, у нее, как и у всех, были совершенно круглые, испуганные глаза. Сам батя тащил на плече сумку. Лестница была заполнена испуганными взъерошенными соседями — суббота, все были дома. Кто в чем… Никто ничего не знал, но даже и не спрашивали друг у друга — так всех напугал этот оглушительный удар в центре, в районе комплекса правительственных зданий, — просто метались с выпученными глазами. Потом кто-то крикнул «В метро! В метро нужно укрываться!» И все побежали в метро…
Но батя вдруг затормозил, — попросту схватил нас с мамой за руки и оттащил в сторону с дорожки, по которой неслись в сторону нашей станции метро очумевшие люди.
— Зачем?? В метро же надо! — задергалась мама.
— Не надо! — это батя, — Метро на Проспекте. И там сейчас такая давка будет…
Он, бросив сумку, подскочил к обитой железом двери продовольственного магазина, что у нас в Башне на первом этаже; в которой принимают со двора привозимую поставщиками продукцию, и затарабанил туда кулаками. Я сразу сообразил, что он хочет — я в нашем магазине пару раз в каникулы подрабатывал грузчиком, и знал, какой там большой и глубокий подвал, — под всем зданием, и еще в сторону. Но двери никто не открыл. Батя стал жать на кнопку вызова около двери, — внутри магазина отчетливо дребезжал звонок, но никто не ответил. Мама стояла рядом и затравленно смотрела на несущихся мимо людей. А я усиленно соображал, — ну ясно, тетки заперлись внутри и дрожат от страха — фасад магазина, вход в него ведь выходит как раз на Проспект, где сейчас и стреляют, никто и не подумает двери открыть… Ну, а че обязательно двери? Мысль нам с батей, видать, пришла в голову одновременно — он кинулся к лотку, ведущему в подвал, по которому на склад спускали товары на хранение, в холодильник, к примеру. Лоток был закрыт на решетку, а решетка — на замок, но замок совсем слабенький. Пока я оглядывался в поисках подходящей железяки, батя расстегнул сумку, набитую всякой всячиной, достал оттуда блестящую монтажку и в два счета сорвал замок. Распахнул решетку, потом двустворчатую дверцу — пожалуйте спускаться!
В подвале было хорошо. Прохладно и глухо; почти и не слышно стрельбы и вновь раздавшихся несколько раз хлопков-взрывов в центре. Уже послабее, чем в первый раз. Мы включили свет; я-то хорошо знал, где выключатели, и затырились в глубину подвала. Работников магазина здесь не было, небось, дуры, в подсобке прячутся. Я, когда там поработал, стал совсем низкого мнения об этих магазинщицах, — они только с покупателями вежливые, вынужденно; а в натуре дуры, курилки, и матершинницы… Зато через вскрытый нами люк залезло еще десятка полтора человек, мужчин и женщин, детей. Теперь все, не здороваясь, сидели кто на чем, — на лавке, на затянутых толстым полиэтиленом блоках бутылок с минеральной водой, на кипах макулатуры от картонных ящиков, — и напряженно прислушивались. В центре глухо бухало, звук передавался больше через землю, чем по воздуху. Шептались.
— На проспекте стреляют…
— Да. Везде.
— Война? Агрессия? С кем?…
— Путч. Это путч!
— Что бы вдруг?
— Точно вам говорю! Так всегда бывает. Кушать же нечего стало, — самое время власть делить!
— А не завалит нас здесь?… — после одного, особенно сильного взрыва, передавшегося толчком через бетонный пол. И все сразу посмотрели на батю, как будто он ответственный за то, чтобы нас не завалило.
— Не думаю. Подвал глубокий, выход на две стороны, и в магазин. Так завалить, чтобы вообще выходов не было — это надо чтоб в дом тяжелая авиабомба попала… А вот в квартирах получить что-нибудь в окна, шальное — это как за-здрасьте, да…
Тогда все приободрились, и разговоры пошли уже в другой тональности:
— А ты дверь в квартиру закрыл?
— А ты плиту выключила??
— Аааа!!.. Ага. Да. Выключила. А ты — дверь?
— И я. Выключил.
Тут по оцинкованному лотку на заднице, подвизгивая, смешно перебирая толстенькими ножками и цепляясь за бортики, съехала еще одна тетка.
Огляделась, приободрилась; согнала с коробок соседского малого пацана, уселась сама, — и тут же начала распоряжаться:
— Свет зажгите поярче! А? Не слышу. Поярче говорю! Что значит «ярче не получается»? Вон я же вижу — лампы не горят, значит на них должен быть выключатель! Поищите! Что это еще такое — в полутьме сидеть!
Никто даже не сдвинулся, только покосились на нее и стали разговаривать потише. Батя достал из сумки маленький приемник, вставил в него батарейки, которые достал из кармашка той же сумки, подсоединил наушники, и занялся серфингом по диапазонам. А тетка, осмотревшись, так и не дождавшись, чтобы кто-нибудь кинулся выполнять ее распоряжения по поиску добавочного освещения, зябко передернула жирненькими плечами в полупрозрачной гипюровой кофточке, нашарила взглядом висевший в углу синий рабочий халат, — и тут же вновь «распорядилась», теперь уже непосредственно обращаясь ко мне:
— Мальчик, ну-ка принеси мне вон тот халат! Что-то зябко здесь!
В подвале и правда было весьма свежо, и все уже сидели прижавшись друг к другу — кто семьями. Я, конечно, не кинулся ей за халатом, — мало того, что назвала меня «Мальчик», так еще и «Принеси!» Я ей на побегушках работать не нанимался. Отвернулся.
— Мальчик, ты что, не слышишь? Мальчик! Принеси мне вон тот халат! — продолжала кудахтать толстая курица.
Но, в конце концов ей самой пришлось оторвать свою толстую задницу от ящиков и сходить за халатом. Уселась, пытаясь закутаться в явно ей малОй халат. Зато началось брюзжание:
— Совсем охамели… Просишь — никакой реакции! Ведь видят, видят — женщина просит — и никто даже не качнется! Это не люди, это скоты какие-то!..
Тут батя отвлекся от радиоприемника, посмотрел на тетку, на нас с мамой; порылся в сумке и достал шмотки — тонкий флисовый джемпер и плотную трикотажную рубаху, все свое, старенькое, но хорошо, компактно упакованное в полиэтиленовый пакет. Отдал их нам с мамой, одеться; — и опять занялся радиоприемником. Мы оделись — стало потеплее.
— А еще что у тебя там, в сумке, есть? — спросила мама.
— Все, что может понадобиться, — только и буркнул, не отвлекаясь, батя. Я вспомнил, как он называл эту сумку — «ТЧ». Что такое «ТЧ»? Тревожный Чемодан по его определению — хоть сумка совсем и не чемодан. Батя рассказывал, что раньше каждый офицер должен был иметь дома такой вот «тревожный чемоданчик», в котором было все необходимое на несколько дней, чтобы в случае тревоги схватил — и
