здесь… сама вода казалась не водой, а каким-то ужасным расплавленным металлом.
Глубоко вздохнув, я набрал в грудь воздуха и закрыл глаза.
— Голову ниже, — говорил я себе погружаясь — ближе ко дну, чтобы не зацепиться, ещё… ну…
Я наполовину плыл, наполовину полз, поднимая руку и ощупывая над собой твёрдый гладкий камень. Ещё… ещё… И вдруг меня потянуло назад. Пояс штанишек зацепился за какой-то выступ сверху, а напор воды не давал повернуться. Мои усилия истощили запас воздуха в груди, в ушах зазвенело, потом что-то с силой потянуло меня за волосы… больше я ничего не помнил.
Острая боль заставила меня открыть глаза. Я лежал на песке около ручья, надо мной склонился Мишка, а грудь мою жгло, точно огнём.
Я застонал и пошевелился. Мишка взглянул в мои открытые глаза и, вскрикнув, кинулся меня обнимать.
Он был такой бледный, что веснушки на его лице показались мне чёрными.
— Серёжка, — кричал он, — живой ты, живой!.. — Он тряс и мотал меня, как щенок куклу, а затем вдруг поднял, посадил на песок и в восторге шлёпнул по груди.
— Ой! — закричал я не своим голосом и оттолкнул его.
Тут Мишка всмотрелся в меня пристально и вдруг густо покраснел.
— Это я тебя песочком, — сказал он неуверенно. — Дышал чтобы. Ты водой примочи, а то… подрал маленько.
Я опустил глаза: грудь и живот мои были покрыты частыми царапинами, точно кто сдирал с меня кожу железной щёткой.
— Дышал чтобы, — пробормотал Мишка жалобно и окончательно растерялся.
Тут только я понял, что случилось.
— Мишка, — сказал я. — Так это ты в трубу лазил меня искать… не побоялся?
— Ну и лазил. Велика невидаль! Саданул ты меня там, пока я тебя за волосья… А кожа зарастёт. Не маленький!
Он схватил пальцами правой ноги камешек, подбросил его кверху и ловко поймал на подъём.
— В глаз чего-то попало, с камня с этого, — пробурчал он и отвернулся. Плечи его вздрагивали.
Я молчал. Похоже, Мишку лучше сейчас оставить в покое. Кроме того… камень, должно быть, и в самом деле был очень грязный, и с него что-то попало в глаз и мне…
Мишка ещё потоптался на месте, запустил руку в карман мокрых штанишек, и там что-то глухо брякнуло.
— Слыхал? — спросил он с оттенком прежней весёлости и опять брякнул.
— Что это? — спросил я.
— Открытия! — И Мишка с торжеством вытащил из кармана горсть камешков. — Как мырять, значит, я с полу подобрал. Коли там руды какие — гору и сверху продолбать можно. Понял? — И, сунув камешки обратно в карман, он наклонился ко мне. — До дому-то дойдёшь? — спросил он заботливо.
Я слабо кивнул головой и внезапно опустился на песок.
— Миш, я на минутку, — пробормотал я, чувствуя, что глаза мои уже не смотрят, а скала заколыхалась и поплыла куда-то…
— Серёжка, Серёжка, — услышал я, будто издалека, испуганный Мишкин голос. — Солнце, глянь, садится. Куда же мы ночью-то? Вставай, слышь!
— Сейчас, — бормотал я, — я на минутку, Мишка…
— Вот те клюква ягода, — раздался вдруг надо мной густой незнакомый бас. — Мишка, ты чего это тут ворожишь?
Я с трудом приоткрыл глаза и взглянул вверх: высокий бородатый человек наклонился и пристально меня разглядывал.
— Дяденька Степан! — радостно закричал Мишка. — Серёжка это, из Москвы который. Мы с ним дружим!
— «Дружим…» — передразнил человек. — Тебе попадись только, отчаянная голова. То-то ты его уж задружил совсем.
На этом, как я ни старался, глаза мои закрылись окончательно.
— Дяденька Степан, — услышал я ещё через некоторое время далёкий Мишкин голос. — Ты его на седло поперёк себя ложи, а я и так добежу, я — скорый. Поперёк! Вот!
— Самого бы тебя поперёк — ремнём хорошим, пострелёнок, — проворчал бас.
Земля подо мной закачалась сильнее, я почувствовал, как меня поднимают, что-то мерно зацокало, как будто подковы по горной тропе, а потом всё провалилось в пустоту…
Я не знал, через сколько времени меня опять разбудило знакомое скрипение дивана в дядином кабинете и до сознания дошёл дрожащий, ласковый, точно и не тёти Варин, голос:
— Тише кладите, осторожно, боже мой, мальчик чуть дышит. Пётр, Пётр, что с ним будет?
— Здоровенный бродяга будет, — утешительно пробасил дядин голос. — Скоро по неделе в лесу бегать будет, а придёт — веселёхонек. Уж я вижу — наша кровь!
Тётин грустный вздох — было последнее, что я слышал в этот полный событиями день.
На этот раз с очередным письмом маме у меня долго не ладилось. Мне хотелось и рассказать про всё, и чтобы она не напугалась: ведь мамы всегда чего-то боятся.
Поэтому я долго думал и, наконец, кажется, написал хорошо:
Милая мама!
У нас с Мишкой было открытие, в пещере, только дядя Павел сказал, что это не золото, а слюда. Ты про меня не беспокойся, потому что, когда в пещере завалилось, так мы поднырнули под скалу и Мишке даже почти не трудно было меня вытащить.
Вышли, пожалуйста, книжку про спасение утопающих. Это Мишка просит, а то ребята дразнятся, что он перепутал и меня песком тёр и всю кож расцарапал, а утопающим надо делать искусственное дыхание.
Тётя Варя говорит, что я ей вовсе не чужой мальчик и совсем не в тягость, и она меня, оказывается, очень любит и даже плакала. Она очень просит тебя приезжать скорее в отпуск, потому что давно с тобой не видалась, и она будет спокойно по ночам спать, только если ты будешь здесь.
Пожалуйста, приезжай, мамочка, и не беспокойся за меня. Папа говорил, что никаких приключений здесь не бывает. Только теперь мне кажется, что приключения иногда бывают.
Новость
Сон под утро всегда самый крепкий. Мне приснилось, будто Мишка в окно стучит: тук, тук, тук. И шепчет:
— Серёжка, да проснись ты, тетеря сонная!
И опять: тук, тук, тук.
— Небось, лисёнка-то никогда не видал? Живого?
Ох, да это и не сон вовсе! Мишка вправду стучит и всё сильнее сердится…
— Вот возьму и уйду. А ты валяйся!
Меня с дивана как ветром сдуло. Я распахнул окно.
— Мишка, вот я! Какой лисёнок? Где?
— Ты до завтрева спать разлёгся? — накинулся он на меня. — Я уж вовсе уйти собрался. Бежим, живо!
Перескочить через подоконник — минутное дело.
— Никогда живого лисёнка не видел, — говорил я, едва поспевая за Мишкой. — Откуда он? А ест как? А хвост длинный?
— Отец ночью приехал, в мешке привёз, — отвечал Мишка. — Под кроватью сидит, сам молоко локчет, а сам кусается, язва. За палец меня хватил, гляди! — И он подставил палец к самому моему носу.
Я посмотрел с завистью и уважением: палец и правда был завязан грязной тряпкой.
— Отец говорит — это в твою Асканию, для начала. А мамка ругается, страсть. Вас тоже, говорит, с ним вместе со двора сгоню. И вовсе то не Каскания, а куроцап. Ну да она, известно, пошумит, а сердце у неё отходчивое, — договорил Мишка вдруг басом, видно, повторил чьи-то слова, и засмеялся.
Мы бежали как могли быстро, мокрая от росы трава так и хлестала нас по босым ногам.
— А почему, — начал было я опять, но Мишка вдруг круто повернул вправо и остановился около домика
