Оказалось, у Попки пробудились самые нежные родительские чувства к жёлтому щенку. Он залез в будку и весело возился с ним, а Белке, сунувшейся было домой, раскроил нос и прокусил лапу, и она громко выла и лаяла около будки.
Попка был неумолим. Единственно, что он позволил Белке, — это из матерей поступить в кормилицы. Когда щенок, проголодавшись, начинал визжать, Белка входила в будку, ложилась и кормила его под наблюдением названого родителя. Затем, если Белка не торопилась уходить, попугай пускал в ход свой клюв, и разжалованная мать с визгом вылетала до очередной кормёжки.
Самым удивительным во всей этой истории было поведение щенка: он признал попугая своим покровителем и, сытый, весело бегал за ним по двору, не обращая внимания на отсутствие матери.
— Белка белая и Попка тоже белый, вот Кутька и спутался, — объяснял Тарас.
— А у Попки перья, — возражала Мара.
— Ну, а он думает, что это шерсть.
— А у Попки крылья, — возражала Мара.
— Ну, а он думает… — затруднился Тарас. — А он думает, что значит так и надо! — торжествующе докончил он под общий смех.
Грозный Попка в присутствии щенка перерождался. Распустив крылья, с каким-то удивительно нежным кудахтаньем он играл со щенком и только жалобно кричал, когда щенок таскал его за крылья и хвост, но никогда не пробовал вразумить его хорошим щипком. Если щенок ему уж очень надоедал, он взлетал на забор и оттуда с ним переговаривался самым нежным голосом, а иногда лаял, как маленькая собачонка. Домой Попка прилетал только поесть и часто, захватив кусок повкуснее, уносил его в будку. Если щенок отнимал кусок, Попка не сопротивлялся и летел домой за другим.
В сотне шагов от дома, за густым малинником, было посажено немного сахарного гороха для детей.
Любил горох и Попка. Взяв стручок в лапу, он осторожно обкусывал его по шву, пока тот не разваливался на две половинки, и тогда доставал сладкие горошинки и ел их по одной, мурлыкая от удовольствия.
Один раз он влетел на террасу во время обеда, но в каком виде! Громадный вырезной хохол стоял на голове дыбом, перья — тоже. Попка обрушился прямо на стол, что ему строго запрещалось, перескочил ко мне на плечо и с громким криком потянул меня за ухо.
Я вскрикнула и сбросила его на пол. Он побежал к лестнице, вернулся, опять взлетел ко мне на плечо и уцепился за моё несчастное ухо, снова полетел к выходу, и всё это с резким жалобным криком. Мы все повскакали с мест: Попка куда-то зовёт, надо бежать!
Увидев, что мы его поняли, Попка устремился за дом, прямо на гороховую полянку.
Что там было! Посредине вырванных и искромсанных сильным Попкиным клювом гороховых плетей визжал задыхающийся, весь обмотанный горохом Попкин воспитанник — щенок. При всём желании Попка не смог проложить ему дорогу из плена, куда сам, очевидно, и завёл его полакомиться вкусным горошком.
Мы выпутали бедного толстяка и отнесли в будку к кормилице — Белке, которой он долго с визгом что-то рассказывал, а Попка сидел рядом и имел очень сконфуженный вид.
Стряслась раз беда и с самим Попкой. Как-то утром он прилетел на террасу, молча опустился ко мне на плечо и прижался головой к щеке с тихим жалобным бормотаньем.
— У него кровь, кровь на головке! — вскричал Тарас и сразу же горько заплакал. Попку все любили. Осторожно сняв его с плеча, я осмотрела рану: верхняя половинка клюва была надломлена у основания, и по белой щеке капала кровь.
Попка стонал и сам протягивал мне голову, жаловался и просил помощи.
Завтрак был прерван. Все вскочили с мест.
Тарас схватил за рукав сидевшего за столом доктора — гостя.
— Иван Петрович, — умолял он, — ведь вы всё равно доктор, вы же людей лечите, скорее полечите Попочку, дайте ему порошков от носа.
— Дам, дам, — успокаивал его доктор. — Вы его только подержите, а то он не знает, что я доктор, да как цапнет…
Но Попке было не до цапанья. Клюв был беспомощно открыт, и Попка тихонько трогал мою щеку своим длинным тёмным языком с пуговкой на конце.
На доктора он было зашипел, но в моих руках успокоился. Доктор велел промыть рану перекисью водорода и залить воском, чтобы удержать сломанную половинку. Попка стонал, как человек, но не вырывался и потом прижался головой к моим рукам.
Вечером я отправилась к сторожу:
— Иван Кузьмич, что с Попкой случилось?
Кузьмич оглянулся.
— Это Василий всё. По двору идёт. Попку дразнит. Ударил щенка в бок ногой. А Попка налетел да его за ногу — цап и повис на сапоге, кричит, крыльями машет. Он его насквозь прокусил, сапог-то, а клюва вытащить не может. Клюв тащили, ну и поломали…
Клюв залечили. Попка сделался прежним весёлым задирой и щенка не разлюбил. До самой зимы он спал на собачьей будке и половину дня проводил, гоняясь за своим воспитанником.
Мань-Мань
— Сонечка, — таинственно сказала Таня. — Вы не забыли, что через два дня ваши именины? Мы тоже не забыли.
— И ещё папа сказал, что здесь всяких зверей ужасно много, помните? — сунулась Мара, но тут же взвизгнула: Тарас дёрнул её за косичку.
— Сама большая, а болтаешь, как маленькая, — сердито крикнул он, и я еле успела поймать Мару за руку: на отдачу она была куда как скора.
— Она ведь ничего не сказала. И я ничего не поняла, — Убеждала я Тараса. — А ты, Мара, драться не смей, а то я вечером ни одной сказки не расскажу.
— Не буду, Сонечка, вот правда не буду, — пообещала она.
— А сама из-за вашей юбки кулак показывает, — сказал Тарас. — Что? Скажешь, неправда?
Еле их усмирила и выпроводила. Но в саду они, видно, ещё посчитались: за обедом у обоих носы оказались расцарапаны — Тарас тоже умел царапаться не хуже девчонки.
Сказку я им вечером рассказала, не вытерпела: ведь драка-то утром из-за меня была.
Через день, и правда, мои именины. Ну, от подготовки празднику весь дом стал вверх дном, и тяжелее всего пришлось мне — имениннице. На целый день я должна была ослепнуть, оглохнуть и поглупеть настолько, чтобы не видеть ничего, что творилось у меня на глазах и потихоньку от меня. Всё это страшная тайна. Если увижу — всех огорчу, и будет нечестно.
Открыла я дверь из своей комнаты: — Ай! — Это Тарас, и в руках у него огромный букет.
Я с равнодушным видом отворачиваюсь и прохожу мимо.
— Не заметила! — радостно шепчет Тарас на всю комнату. — Мара, слышишь? Она не за-ме-ти-ла!
— Ай! — Это в другой комнате Таня обсыпает сахаром душистый поджаристый крендель. — Сюда нельзя! Нельзя-а-а!
Ну, просто ступить некуда от секретов. Уйду! Возьму книжку и заберусь на любимое дерево в саду, пережду.
Только… как уйти и ничего не узнать? Мара насчёт зверей напомнила, Тарас недаром, наверное, её за косичку дёрнул. Да и Павлик с кучером Фёдором шептались, а сами на меня поглядывали. Это уж не цветы, не конфеты, тут пахнет настоящим мужским секретом. И Василий Львович на террасе сказал Павлику: — Молоко, смотри, чтобы тёплое…
А Павлик на меня глазами показывает, дескать, молчок.
Жить становится трудно: один, два, три… Ох, целых шестнадцать часов до следующего утра!
Разыщу-ка я Фёдора!
Фёдор сделал удивлённое лицо.
— Какой там секрет! Моё дело лошади, а не коза. Что я, кучер или пастух?
Коза? Становится всё интереснее.
— Фёдор, голубчик, ну хоть одним глазком…
— Некогда мне тут с вами разговаривать, надо в конюшне в третьем окне раму починить, не вывалилась
