III
1) Мать Квидо была твердо убеждена, что зачала Пако в первую июльскую субботу одна тысяча девятьсот семидесятого года, этак за четверть часа до полуночи. Она утверждает, что произошло это в нескольких метрах от догорающего костра, в спальном мешке военного образца, под звуки песни Крила[17] «Саломея», которую неподалеку, наигрывая на гитаре, пел инж. Звара своей новоиспеченной супруге (наконец-то он с ней переселился из трансформаторной будки в семейное общежитие). Эта уверенность позволяла ей позднее объяснять с кажущейся рациональностью страсть Пако к бродяжничеству. Однако отец Квидо с самого начала заявлял, что подобные умозаключения навеяны вульгарной наукой о влияниях, и полностью отрицал гипотезу жены относительно зачатия, доказывая это сравнительно хорошим знанием ее циклов.
— Но ты должен учесть, — возражала мать Квидо, — что в ту теплую ночь, а тем более у костра, я впервые после десяти или невесть скольких месяцев на этой ледяной террасе как следует согрелась!
Это давно не испытываемое тепло, объясняла она серьезно, с одной стороны, пробудило в ней былой витализм, благодаря чему она смирилась даже со столь
— Вот уж бред сивой кобылы! — смеялся отец.
Как ни верти, а беременность жены была неоспорима.
— Никаких сомнений, девочка, — сказала ей в Подоли в августе месяце Зита. Выглядела она уставшей, но глаза, как всегда, ярко синели. — Рожать будешь в своей губернии?
— Придется, — сказала мать Квидо, одеваясь. — Ты же знаешь, я всегда хотела рожать у тебя.
— И могла! — сказала Зита с заметным укором. — Но в тот раз ты предпочла доктора Либичека.
— Признаю, это отменный портач, — сказала мать Квидо. — Представь себе, он не сумел даже перекусить пуповину.
— Настоящая катастрофа.
— Прощаешь меня?
— Нет, — сказала Зита с улыбкой.
Они расположились в бежевых креслах. Мать Квидо вдруг вспомнила, как в этих самых креслах Зита утешала ее, когда она однажды, еще девочкой, прибежала к ней в ужасе от первых месячных. Сейчас она испытывала какую-то ностальгическую жалость. Что за необыкновенная женщина, думала она.
— Зита?
— Да?
— А сейчас уже поздно?
Главный врач, глубоко вздохнув, чуть приподняла брови — над переносицей прорезалась горькая морщинка. Погрустнела улыбка.
— В январе? — сказала она не очень уверенно. — В январе семьдесят первого?
— Формально я могла бы прописаться в Нусле, — сказала мать Квидо.
— Не о том речь, — сказала Зита. — Поздно, девочка моя.
— Поздно? — недопоняла мать Квидо.
Главный врач, наклонившись к ней, взяла ее за подбородок, пошлепала по щеке. Глаза ее заметно увлажнились.
— В январе я уже буду билетершей в «Реалистическом»,[18] — сказала она. — Тебе ясно?
— Она ошибалась, — рассказывал Квидо впоследствии. — Она стала гардеробщицей в кинотеатре «Ялта».
— Дедушка! — крикнул Квидо.
— Здравствуй, Квидо! — обрадованно воскликнул дедушка Иржи, но на сей раз не заключил внука в объятия — уже долгое время он чувствовал недомогание. Он вынужден был расстаться со своей многолетней должностью в президентской канцелярии и, хотя, по счастью, профессию менять не пришлось, с новым местом свыкался трудно. Даже знаменитая укропная подливка с куском настоящего мяса, а не с дежурным яйцом, приготовленная бабушкой Либой для гостей, не смогла вернуть ему привычного настроения.
— Что поделывает пан Франтишек? — спросил отец Квидо с неподдельным интересом, когда семья расселась в кухне.
— Точно не знаю, — сказал дедушка. — Где-то под Прагой, в лесном хозяйстве.
— Ужасно! — вздохнула мать Квидо.
— Напротив, — возразил дедушка с какой-то смиренной иронией. — Он на воздухе, на природе… Другим пришлось куда хуже.
— Карлу не пустили в Швейцарию, — сказала бабушка Либа. — Ну можно в это поверить?
— И не говори, — сказала мать Квидо. — В самом деле?
Когда мать Квидо отказалась от сигареты к чашечке кофе и сообщила наконец дедушке Иржи свою сногсшибательную новость, тот немного ожил.
— Это точно? — спросил он с улыбкой.
— Я была у Зиты, — сказала мать, покраснев, ибо такие слова, как гинекологическое обследование, она не в силах была произнести в кругу даже самых близких. — Думаю, опять мальчик.
— Мальчик? — обрадовался дедушка. — Как же вы его назовете?
— Пако, — сказала мать Квидо. — По отцу, — кивнула она на мужа.
— Да? — промычал дедушка нейтрально.
— Меня отроду зовут Йозеф, — сказал отец Квидо сдержанно.
— Никогда не слыхала, чтобы кого-нибудь звали Пако, — сказала бабушка Либа.
— Я тоже, — с надеждой в голосе сказал отец Квидо. — Будто мало нам одного Квидо.
— Ну-ну, потише! — вскинулся Квидо.
— Квидо — очень красивое имя, — сказал дедушка.
— Пако — тоже интересное, — сказала мать Квидо. — По крайней мере, не менее интересное, чем «Караулка».
— Какая тут связь? — запротестовал отец Квидо.
— Прямая!
— Пако, — повторял раздумчиво дедушка Иржи. — Пако… Звучит не так уж плохо. Пако.
— Пако. С Пако, — сказала мать Квидо. — Хорошо, что его не надо будет склонять.
— Так же, как и Квидо, — сказал дедушка. — Да, это хорошо.
— Если вы выбираете имя потому, склоняется оно или не склоняется, его можно было бы назвать, допустим. Филе, — сказал Квидо. — Оно-то уж точно не склоняется.
— Как видите, пан редактор, — сказал Квидо, — в грамматике я всегда был силен.
— Второй ребенок? — возмутился дедушка Йозеф. — Сейчас?
Проходя по комнате, он шлепанцами растаптывал рассыпанный птичий корм. На карнизе уже опять сидели три попугайчика, на этот раз зеленые. Квидо заметил, что окно закрыто.
— В такое время — ребенок?! — гудел дедушка. — Хотите, чтобы какой-то большевик пристрелил его?
— Ради всего святого, прекрати! — взвилась бабушка Вера. — Прекрати сию же минуту!
— Мне — прекратить, а им стрелять в людей?!
— Папа, прошу тебя, не кричи, — подал голос отец Квидо. — Крики нам не помогут.
Дедушка жадно затянулся сигаретой.
