бродил по комнатам и думал о том, что летом ему стукнет двадцать. И когда вдруг в какое-то мгновение поймал себя на том, что держит за грудь бабушкин манекен, понял, что с такой жизнью надо завязывать.
Он вымыл посуду, пропылесосил, вытер пыль и на все цветочные горшки натянул полиэтиленовые мешочки. Потом сел в поезд и поехал в Бенешов к Ярушке. Она пообещала отпроситься у родителей и приехать к нему вечером. Квидо отбыл в Прагу заблаговременно.
Ярушка приехала в кремовато-белом свитере, сквозь который просвечивали соски — явный след наивных советов одной из ее подружек. Квидо грустно улыбался.
Они поужинали, выпили по рюмке вина.
Съели торт-мороженое и выпили кофе.
Пошли в комнату и поставили пластинку с Луи Армстронгом.
Квидо положил голову Ярушке на колени.
Закрыл глаза.
— Пойдем ляжем, — сказал он.
— Здесь нет излома, — сказала она серьезно.
— Не имеет значения, — сказал Квидо.
Они разделись и легли рядом.
Молчали.
— Внесем ясность! — сказал Квидо и протянул руку к столу за черным фломастером.
«Мы не любим друг друга, а выполняем порученное задание», — написал он на Ярушкином животе печатными буквами.
Ярушке было щекотно, но она не сопротивлялась.
«Кто нам поручил это задание? Не мы!» — продолжал он писать.
У него было ощущение, что он добирается до чего-то существенного.
«Если я мыслю, следовательно, я не люблю», — написал он взволнованно.
— Сам будешь смывать, — сказала Ярушка, но Квидо не обращал на нее никакого внимания.
«Я не люблю — но все-таки я существую!» — написал он победно над самой границей подчревья.
Он почувствовал себя внутренне освобожденным. Страстно поцеловал Ярушку. Внезапно ощутил острое желание.
— Квидо? — спросила она. — Что ты делаешь?
У Квидо получилось.
Он проснулся утром около семи. Ярушка еще спала. Из-за шторы в комнату проникало мягкое желтое солнце. Он тихо оделся, нацарапал Ярушке записку и выбрался из квартиры на улицу. Радостно позвякивали трамваи. В парке на площади цвела клумба анютиных глазок. Из аптеки вышла беременная цыганка. Перед хозяйственным магазином выгружали зеленые эмалированные ванны. С крыши молочной взлетели голуби. Квидо проходил мимо магазинов и рассматривал картины, кофеварки, костюмы, свинину, кольца и садовые шезлонги. Жизнь прекрасна, думал Квидо. Он купил шесть рогаликов, масло, ветчину, яйца, апельсины, пену для ванны, презервативы и журнал «Млады свет». Рассеянно листая его, на последней странице он обнаружил свое имя, набранное жирным шрифтом, а под ним свой рассказ «Путь».
— Брошу институт, — сказал Квидо вслух. — Брошу институт, буду любить Ярушку и писать рассказы, — повторил он.
Кое-кто из прохожих оглянулся.
— И как сказал, так и сделал, — вспоминал позже Квидо.
XI
1) — Ну почему вахтером, скажи Бога ради? — кричала на Квидо мать, когда он в пятницу по приезде в Сазаву объявил ей о своем решении бросить институт и устроиться на стекольный ночным вахтером.
— Будет время писать и читать, — сказал Квидо.
Испытанное им недавно волшебное чувство освобождения исчезло; теперь он ощущал себя скорее виноватым. Мучило, что мать не хочет понять его. Он же ясно сказал ей, что речь идет «о проверке, о начале чего-то нового», а она все твердит об «отступлении» и «конце». Решила даже не ездить на завтрашнюю встречу бывших выпускников гимназии.
— Ты прекрасно знаешь, что я не из числа тех, кто слишком задается, — сердилась она, — но полностью поставить крест на своей семье — не многого ли вы от меня хотите?
— Тебе, пожалуй, нечего стыдиться, — обиженно сказал Квидо.
— Разумеется, нечего, — нехорошо засмеялась мать. — Один ковбой, едва успевающий в школе, и два вахтера: первый — с великим прошлым, второй, — она презрительно посмотрела на экземпляр журнала «Млады свет», — с великим будущим!
— Всякое начало — дело тяжелое, — философствовал позже Квидо, — но иной раз оно настоящее бедствие.
Если для матери Квидо внезапное решение сына было просто шоком, то для его отца оно оказалось буквально роковым ударом: Квидо был его последней надеждой; от Пако он не ждал еще ничего путного, поскольку, похоже, тот был равнодушен ко всему, кроме песен кантри и ночевок под открытым небом. И вдруг его единственная надежда рухнула.
Он совсем перестал выходить из подвальной мастерской, даже спал там, и мать Квидо носила ему туда еду, проводя с ним всякий раз не больше получаса. Когда она поднималась по лестнице, Квидо старался не встречаться с ней взглядом.
В последние месяцы отец Квидо занимался в основном обработкой поверхности дерева, причем не только классическим морением и вощением, но и давно отвергнутой полировкой гуммилаком, ибо обстоятельность этого старого способа обретала в его глазах все больше преимуществ. Полюбил он также и патинирование, то есть имитацию старого дерева с помощью порошковой краски. Теперь из мастерской все чаще доносилось завывание фрезы.
— Что он там снова мастерит? — спрашивал Квидо брата, не осмеливаясь спросить напрямую мать.
— Скорей всего, какого-нибудь Пиноккио, — усмехался Пако. — Нами он недоволен.
— Деревянного менеджера! — смеялся Квидо; он был рад, что в своем теперешнем одиночестве нашел в Пако союзника, и потому нередко как бы невзначай подыгрывал ему.
В ночь на понедельник у Квидо было первое дежурство.
Под вечер он отсыпал себе в баночку из-под фруктового сока две порции кофе и намазал маслом и медом два куска хлеба; времена, когда его мать пекла пироги и плюшки, безвозвратно канули в вечность.
— В кофе колоссальное количество ртути, — сообщила ему бабушка Либа, наблюдавшая за его приготовлениями.
— Э, мура, — сказал Пако. — А в чае стронций.
— Какой ужас! — воскликнула бабушка. — Я этого не знала…
— Ну гляди там в оба, — сказал Пако, заметив, что старший брат не в своей тарелке.
— А как же! — сказал Квидо.
Его мать не сказала ничего.
Квидо открыл дверь в подвал.
— Чао, отец! — крикнул он. — Я пошел.
