Уже много лет спустя, когда после трехчасовой супружеской ссоры Квидо ледяной водой обливал одетую Ярушку, он вдруг во внезапном озарении вспомнил это выражение непостижимого для него понимания, которое светилось тогда на дедушкином лице.
— Бабушка Либа была заядлой туристкой, — рассказывал Квидо. — С самого детства она все праздники проводила в лучших французских и английских домах. Позднее она ездила на Сильвестра[11] в Швейцарские Альпы. Теперешняя жизнь не устраивала ее: для нее это был непомерно затянувшийся вояж в родные пенаты, а она любила, как нередко сама выражалась, скорее познавательно-тематические маршруты. Дедушка при всей его внимательности был, однако, тяжелым на подъем спутником.
Из Ялты, как, впрочем, из всех поездок, бабушка прислала черно-белую открытку с собственными стихами.
было написано там, а затем следовало обычное «Всем привет! Вы — Либин свет!».
Квидо, пребывая в этот день в отличнейшем расположении духа, ибо дедушка после бабушкиного отъезда набил холодильник копчеными языками, телячьей печенкой и свиными отбивными, попытался пошутить.
— Всем привет — от наших бед! — выкрикнул он вполне находчиво.
У его отца вырвался короткий смешок, но дедушка Иржи не улыбнулся. Мать размахнулась и влепила Квидо пощечину — это был один из тех неудачных ударов, которые наносятся с некоторым опозданием, а потому не могут считаться импульсивными.
У Квидо опустились уголки губ, но он был полон решимости отстаивать свою правоту.
— Всем привет — от наших бед! — упрямо повторил он и схлопотал вторую пощечину.
Его лицо тотчас сморщилось в двойном усилии: он старался, с одной стороны, не расхлюпаться, с другой — придумать еще более дерзкую рифму.
Дедушка, отец и мать, не спуская с него глаз, наблюдали, как его пухлый подбородочек начинает все заметнее вибрировать.
— Всем привет — а мяса нет! — выкрикнул наконец Квидо.
Мать, поджав губы, замахнулась в третий раз, но дедушка перехватил ее руку.
— Человеку не подобает быть невежливым, — сказал он Квидо. — И даже тогда, когда, возможно, он прав. Ты постараешься это запомнить?
Квидо еще успел покивать головой, но следом его сотряс взрыв облегчающего плача.
— В этот день, — позднее рассказывал он, — я в первый раз — но отнюдь не в последний — познал драматичные последствия того обстоятельства, когда неумолимый закон творчества обращается против семьи самого же творца.
Кстати, первым, кто в прямой связи с Квидо провидчески обмолвился о словесном искусстве, был его отец. (Конечно, говорил он это с немалой долей иронии, ибо даже ему — хотя вслух он не высказывался — весь этот сонм молодых поэтов, драматургов и бардов, постоянно крутившихся вокруг его жены, все больше действовал на нервы.)
— Думаешь, он проявил хоть малейший интерес к этим зверушкам? — жаловалась на Квидо его отцу бабушка Вера после весенней премьеры в зоопарке. — Ничуть не бывало. Он все время читал о них в той книжке, что купил ему дед у входа.
— Ну что ж, — сказал отец Квидо. — Сейчас он помешан на чтении.
— Но мы-то ходим туда, чтобы посмотреть на них живых, — настаивала бабушка.
И она ничуть не сгущала краски: в то время как настоящие, живые звери прыгали, ползали и летали перед ними так близко, что они могли ощутить их запах и видеть каждую их шерстинку, каждую блестящую чешуйку, каждое яркое перышко, Квидо, поставив упомянутую книжку на парапет перед клетками, читал тексты под не очень качественными фотографиями. Бабушка не знала, что делать. Квидо настолько ошеломил ее своим поведением, что на сей раз — в отличие от прошлого — она готова была вопреки своим педагогическим установкам показать ему даже спаривающихся обезьян, однако те спали.
— Ну что это за ребенок? — допытывалась бабушка у отца Квидо. — Скажи мне, что из него выйдет?
Отец Квидо на минуту представил себе, как в местах, где желто-черные жирафы обгладывают самые высокие макушки деревьев, где львы рвут тридцатикилограммовые куски кровавой говядины, а орлы своими крыльями образуют большую тень, чем все зонты в соседнем летнем ресторане, его сын невозмутимо читает книжку о животных.
— Наверное, писатель, — сказал он весело.
— А знаешь, где он не читал? — задумчиво добавила бабушка. — Когда мы стояли у вольера с собаками.
6) В канун Рождества шестьдесят седьмого года бабушка Либа вместе с матерью Квидо готовили традиционный картофельный салат. Отец Квидо сидел за кухонным столом и полушепотом читал английский текст на последней странице «Пламена»:
— «We would like to call our readers’ attention to the following contributions in the December edition of Plamen…»[12]
— А я вот думаю, — сказала мать Квидо, — нормально ли, что чешский читатель в чешских журналах читает по-английски
— Нет, ненормально, — сказала бабушка Либа.
— Почему? Я люблю лаконичные обобщения. В них — вся суть. Как ты думаешь, почему мне удалось доучиться?
— Когда же мы будем украшать елку? — не выдержал Квидо. — Только время тянем. Вы не можете представить себе, как это действует мне на нервы.
— Как только папе удастся укрепить елку в подставке, — объяснила ему мать.
— Ну же, папка, — приставал к отцу мальчик, пытаясь отнять у него журнал.
— Только после того, как ты мне что-нибудь почитаешь.
— Постой, — вспомнила что-то мать, вытерла полотенцем руки и, полистав журнал, нашла страницу с отчеркнутым текстом: — Прочти вот это.
— Такой длинный? — протянул Квидо, казалось бы, разочарованно, но в действительности был рад, что сможет еще раз продемонстрировать свое мастерство на сколько-нибудь связном тексте.
— «Одной из духовных примет сталинизма было сужение русла творчества до авторитарно регулируемых и де-юре непреодолимых берегов единственно „правильного“ и „прогрессивного“ метода, для которого общепринятой стала формула „социалистический реализм“, — надрывался что есть сил Квидо. — Эстетические нормы и принципы этой концепции по сути своей восходят к прозе девятнадцатого века, которая якобы сумела объективно отобразить реальность жизни и в особенности то, что для марксистского понимания функции искусства было первостепенным: движение и конфликты общественных классов».
— Молодец, Квидо, — одобрила мать. — Ты колбасы нарезал? — обратилась она к отцу.
Отец уже долгое время следил за кулинарными манипуляциями тещи.
— Не положить ли туда колбасы? — спросил он.
— В картофельный салат? — ужаснулась бабушка Либа.
— Тебе все до лампочки, — сказала мать Квидо. — Единственное, что тебя волнует, это колбаса в салате.
