поднятыми руками неуклюже шел нарушитель, за ним, с автоматом наготове, — Степанов. Иван хотел от радости крикнуть «ура», но сдержался, достал ракетницу и деловито выпустил сигнальную ракету.
Снежный плен кончился.
ИВАН КОСЕНКО
ВРЕМЯ «Ч» НЕИЗВЕСТНО
Караван ушел. Растворились в иссушенной, прокаленной жгучим солнцем степи мелодичные звуки дорожных колокольчиков, исчезли в полуденном зыбком мареве нагруженные тяжелой поклажей тонконогие верблюды, гортанно покрикивающие погонщики. Налетевший «афганец» поднял тучи шелковой пыли, и вот уже горячие языки песчаной поземки закружили по барханам свой причудливый танец, заплясали в диком веселье там, где только что прошли люди, а после и животные, заметая их последний след, как это было вчера, месяц, год, тысячу лет назад…
Наби заметил караван, едва боевая машина пехоты поднялась на усеянную валунами вершину холма. Отсюда дорога круто сбегала вниз, к изгибу высохшего арыка, на каменном берегу которого темнели пятна давно угасших костров кочевников.
— Возьми правее, — подсказал Акрамов механику-водителю рядовому Аманбекову, когда БМП устремилась к арыку.
Не отрываясь от приборов наблюдения, Акрамов предупредил:
— Кичко!
Командир машины сержант Николай Кичко находился в десантном отсеке, уступив свое место Акрамову.
— Понял, — отозвался он тут же, и Наби знал: с этой секунды подчиненные сержанта утроили бдительность. У каждого из них был свой сектор наблюдения, за которым они следили, как следят за стволом вражеского автомата, готового в любое мгновение плеснуть смертельным огнем. Акрамов не перестраховался, не зря предостерегал. Ведь никто из них не мог предположить, чем обернется эта дорожная встреча: приветливой улыбкой уставших кочевников, их настороженными взглядами или грохотом внезапных выстрелов из-под впалых животов верблюдов, из-за увесистых хурджинов,[2] придорожных камней. Наби довелось испытать и то, и другое…
Караван все приближался. Уже хорошо были видны высоко поднятые головы верблюдов, насторожившихся при шуме двигателя, коричневые, словно вырезанные из красного дерева, лица погонщиков, их нехитрая пестрая одежда.
— Правее, — посоветовал Наби Аманбекову, стараясь, чтобы косматый хвост пыли не задел людей, и вдруг сам подался вперед напряженным телом. От каравана, проваливаясь в податливом песке, к машине спешил человек.
— Стоп! — скомандовал Акрамов.
Не отрывая взгляда от кочевника, озабоченно бросил: — Кучкаров!
— Понял! — донесся чуть охрипший от волнения голос рядового Кучкарова, и Наби представил, как наводчик в ту же секунду прилип к пулемету.
…Подошел старик. Седобородый, на темном от загара лице сетка морщин, усталые глаза. Поклонился в приветствии, дружелюбно улыбнулся, как водится; сначала поинтересовался здоровьем офицера, затем — его солдат. С удивлением посмотрел на Акрамова, когда тот ответил ему на языке дари, и затем, даже обрадовавшись этому, быстро, словно боясь, что его перебьют, остановят, не дадут сказать главного, заговорил, просительно посматривая на Акрамова.
— О чем это он?
— С водой у них плохо, — ответил Кучкарову Акрамов. — Сетует, что не рассчитали со своим запасом, видишь, какой зной стоит, а до кишлака еще далеко.
— Надо выручить, — заключил всегда немногословный Кучкаров.
— К тому же мы уже заканчиваем патрулирование, — добавил подошедший Кичко. — Водой поделиться — значит подружиться. Или я не прав?
— Прав, Кичко, — усмехнулся Наби, — очень даже прав.
…Последним утолял жажду седобородый.
— Вы поглядите, как о своих товарищах печется, — уважительно заметил, выглядывая из люка, Аманбеков. — Сам ведь, наверное, больше других исстрадался, а держится. Молодец старик!
Седобородый, словно догадавшись, что о нем говорит этот молодой, с выгоревшими бровями шурави, улыбнулся в ответ…
Прошел всего час с тех пор, как караван продолжил путь. Но теперь старик не улыбался. И не кланялся в приветствии, не благодарил за воду. Поджав острые колени к груди и раскинув широко руки, он лежал на почерневшем от крови песке. Его угасший взгляд устремился туда, где недавний «афганец» смел последний след каравана. Чуть в сторонке, скорчившись от боли, протяжно стонал другой кочевник, такой же седобородый, в длинном, латаном чапане.[3]
— Кто же это их так?! — потрясенно ахнул Кичко. — И где караван?
В последний раз караван они видели, поднявшись на темнеющий вдали каменный гребень сопки. Тот маячил внизу крохотными точками. Долго провожали его взглядами, пока он не растаял в белой пустыне. Акрамов и сам не знает, что заставило его вернуться назад, к высохшему арыку. Может, то, что оттуда было ближе к роте, а может, позвало внезапно появившееся чувство тревоги.
— Это же надо?! Только расстались — и вот… — покусывая обветренные губы, качал головой старший стрелок рядовой Седиков.
— Видно, едва мы отъехали, так все и произошло, — произнес Кучкаров.
К раненому уже бежал санинструктор ефрейтор Тотдждин Мансуров, на ходу разрывая пакет с бинтом. За ним торопился сержант Ильюх, держа в руке полиэтиленовую фляжку с водой.
— Кто? Кто это сделал? — склонившись над раненым, допытывался Наби.
Но тот не слышал его слов.
— Ур, кяфир![4] Ур, кяфир! — шептал раненый затихающим голосом.
Вода придала ему силы. Кочевник стал говорить. Он понял, что перед ним не враги. Он спешил сообщить то, что жгло сердце:
— Мы встретили его на перевале. С ним было еще двое. Мы приняли их. Не спрашивали, кто, откуда и куда. В дороге не задают вопросов — в дороге все равны. Но они оказались шакалами. Особенно один. Я понял это не сразу. Всех он обманул. А сегодня увел караван. Не захотел идти в кишлак. Ненавидит всех…
Слушая тихий, едва различимый голос кочевника, Наби и сам не замечал, что произносит его слова вслух.
— Да это же наверняка тот, с массивным перстнем, — догадался Ильюх. — Который первым потянулся к воде. Вспомните…
И Наби вспомнил. Перед его глазами вырос рослый, молодой караванщик. Когда седобородый оглянулся и призывно махнул своим рукой, тот первым подошел к БМП и, небрежно оттолкнув старика, взял фляжку.
— Ему бы сначала отдал, — укоризненно произнес Ильюх, кивая в сторону чумазого от пыли мальчугана. — Ишь как губы облизывает.
Но караванщик лишь криво усмехнулся и, роняя на песок серебристые струи воды, стал пить.
— Тоже мне, исстрадался от жажды, — недовольно пробурчал Кичко. — Больше проливает, чем пьет.
Вот тогда Наби заметил на руке караванщика массивный золотой перстень. И еще остался в памяти его взгляд, полный неприкрытой злобы.
— Мы с ним водой делились, а он волком зыркает, — сказал Мансуров.
