бы опечалены смертью поэта, на улицах не было видно ни единого лица, которое не выражало бы скорбь.
Уже на следующий день, 28 августа, в одиннадцать часов утра в церкви Сан-Себастьян состоялись невиданные по своей торжественности и пышности похороны поэта и драматурга. Хотя официально траур и не был объявлен (по каким причинам, выяснить не удалось), весь город высыпал на улицы, и уже в пять часов утра войти в церковь было невозможно. Погребальные обряды растянулись на девять традиционных дней траура, и в течение этих девяти дней все жители Мадрида объединились, приняв в качестве причастия общую боль. В первый день утром едва можно было пробиться в тот район, где проходила улица Французов. Сотни священнослужителей и членов различных религиозных братств пытались проложить себе путь сквозь толпу. Они приходили с зажженными свечами в руках, и среди них узнавали членов ордена святого Иоанна Мальтийского, Третьего ордена монашеского братства францисканцев, а также так называемых «приближенных к святой инквизиции» и многих, многих других. Встал вопрос о том, кто будет удостоен чести нести тело поэта к месту его последнего упокоения. Для исполнения сей почетной обязанности были избраны члены самого скромного монашеского ордена бедных священников Мадрида, в котором Лопе при жизни регулярно осуществлял свои самые трогательные акты милосердия. Толпа была столь велика и плотна, а погребальный кортеж столь длинен, что когда его «голова» уже достигла паперти церкви, гроб с телом покойного еще даже не преодолел порога дома. К народному трауру пожелали присоединиться все самые значительные и влиятельные лица из числа грандов и вельмож, высокопоставленные сановники и высшие иерархи церкви, поэты, художники, артисты и ученые; лучшие из лучших — все были здесь.
Квартал был заполнен огромной плотной толпой, и никто не мог и шагу ступить. На пути погребальной процессии на всех балконах, во всех окнах толпились люди, как бывало во время великих празднеств и торжеств, они карабкались на повозки и кареты, чтобы увидеть проплывавшее над толпой тело поэта. Когда Лопе в последний раз покинул свой дом на руках членов Конгрегации бедных священников Мадрида, рядом с гробом можно было видеть его зятя Луиса де Усатеги, племянника Луиса Фернандеса де Вега, герцога Сесса в сопровождении знатных сеньоров и кабальеро, облаченных в глубокий траур. Процессия повернула налево и медленно двинулась по улице Святого Августина, чтобы выйти на Калье-де-Кантарранас и пройти мимо монастыря ордена босых кармелиток. Это было сделано по настоятельной просьбе Марселы, дочери Лопе, принявшей постриг, дабы она смогла, несмотря на свой статус монахини-затворницы, издали узреть отца и проститься с ним. Как свидетельствовали очевидцы, самый трогательный и патетический миг церемонии настал, когда монахиня-кармелитка залилась слезами при виде лица лежавшего в открытом гробу отца. Действительно, гроб закрыли только тогда, когда стали устанавливать его в склепе.
Когда же наконец после показавшегося всем нескончаемым пути кортеж достиг церкви и гроб пронесли через врата, музыканты из королевской домовой церкви встретили его звуками чудесной музыки, что произвело на всех большое впечатление. Гроб поставили на огромный катафалк, и заупокойная служба началась во всем своем торжественно-мрачном великолепии. Песнопения, чередовавшиеся с проповедями, сопровождали обряд, а затем в церкви воцарилась тишина и к катафалку приблизился Антонио де Эррера, королевский придворный скульптор, и снял с лица Лопе посмертную маску, используя воск. Увы, сегодня эта маска, к сожалению, утрачена. Вновь зазвучали печальные песнопения, но в тот миг, когда в два часа пополудни обряд уже близился к завершению, то есть когда гроб закрыли, чтобы поместить его в склеп под главным алтарем, воздух содрогнулся от стонов и жалобных причитаний. Это было выражение боли, и выплеснулась эта боль благодаря тому, что в церкви было очень много женщин, вопреки обычаям и нравам той эпохи. Эту довольно странную особенность похорон Лопе специально подчеркнул один из свидетелей церемонии. Едва ли не все женщины Мадрида пришли в церковь спозаранку, чтобы выразить свою признательность и свою любовь тому, кто в своем творчестве защищал их и прославлял без всяких оговорок, всех без исключения.
Итак, на протяжении девяти дней Мадрид оплакивал первого и самого великого среди поэтов, во многих церквях прошли поминальные службы, в том числе отслужили панихиду по Лопе и в церкви Сан- Мигель, где его крестили (к сожалению, до наших дней она не сохранилась). Именно в этой церкви члены достопочтенной и уважаемой Конгрегации священников Мадрида пожелали отслужить панихиду на девятый день после смерти Лопе и воздать последние почести «своему очень любимому собрату», украсив стены и кресла с высокими спинками самыми красивыми траурными драпировками. Члены конгрегации, облаченные по сему случаю в особые стихари, предназначенные для проведения торжественных обрядов, принимали толпы желавших присутствовать на церемонии горожан, большинству коих, правда, пришлось довольствоваться тем, что они слушали службу не в самой церкви, а вне ее стен. Мессу служил магистр Кристобаль де ла Камара-и-Мурга, епископ Саламанкский, а пронзительное, прочувствованное надгробное слово произнес Игнасио де Виторио; проповеди произнесли также два известных проповедника — Франсиско де Перальта и Франсиско де Кинтана, совершавшие богослужения все предыдущие дни по просьбе герцога Сесса, директоров театральных трупп и артистов театров Мадрида. Известно, что прославленный, блестящий философ Фернандо де Кардосо, которого Лопе за три дня до смерти отправился слушать в Колледж Шотландцев, тоже пожелал присоединить свой голос к хору тех, кто воздавал почести покойному. В своей речи он говорил о том, сколь широко в своем творчестве Лопе использовал знания медицины, философии, метафизики, юриспруденции и морали, наук, что были в те времена, разумеется, тесно связаны. Приблизившись к завершению речи, Фернандо де Кардосо, дабы произвести на собравшихся еще большее впечатление, использовал образы античной мифологии и сказал, что если бы музы могли выбирать, то они, несомненно, говорили бы на языке Лопе де Вега. В 1635 году эта преисполненная почтения речь была опубликована в сборнике проповедей и речей, произнесенных на похоронах поэта.
Если панегирик Игнасио де Виторио представляет собой образец высокопарного красноречия, то три других надгробных слова по сей день остаются не только интересными, но и очень ценными свидетельствами нравов и воззрений того времени. Возражая многим современным литературоведам, раздраженным сложными, витиеватыми оборотами речи, свойственными этим текстам, а также их общей хвалебной тональностью, не видящим в этих речах ничего, кроме пустой риторики, затеняющей саму личность поэта, хочется сказать, что в этих текстах усматриваются элементы, раскрывающие нам, что же думали о Лопе в интеллектуальных и литературных кругах столицы, а также подтверждающие то, как его в этих кругах оценивали и сколь высоко ценили. Перес де Монтальван такими словами предварил сборник надгробных слов и посмертных речей, посвященных его учителю, тем самым подготавливая умы будущих читателей к восприятию всего сказанного: «Лопе Феликс де Вега Карпьо, чудо природы, слава нации, светоч отечества, средоточие всяческих заслуг, предмет зависти, оракул языка, Феникс всех времен, король поэзии, Орфей наук, Аполлон муз, Гораций поэтов, Вергилий создателей эпических поэм, Гомер творцов поэм героических, Пиндар лириков, Софокл создателей трагедий и Теренций создателей комедий, единственный среди всех великих, самый великий из всех великих, маяк, указывающий всем умам путь во всех сферах».
За чрезвычайной лирической гиперболизацией этого своеобразного заклинания, сознательно лишенного элементов аналитики, нам не представляется ни нелепым, ни неразумным все же различить признаки того, что можно назвать правильным, существенным и уместным: отзвуки истинных достоинств Лопе как литератора. За хвалебными формулировками действительно можно усмотреть качества и способности его творческого ума, наличие коих с той поры так и не было опровергнуто в ходе изучения его произведений, слышны там и отголоски его славы, которую не поставили под сомнение открытия и находки различных документов и свидетельств о его жизни.
В отношении славы Лопе принадлежал к числу тех, кого удача и успех более всех баловали. Монтальван своими формулировками только подтвердил то, о чем известно давно, ибо народная молва без устали твердила о славе Лопе. Почтительность, которую испытывал к учителю Монтальван следом за мадридцами, несомненно, объяснялась тем, что Лопе самым тесным образом был связан с обществом своего времени, он вырос из него и врос в него, был плотью от его плоти, что и сподвигло Монтальвана провозгласить его славой нации и светочем отечества. Такое видение позволяет объяснить, как тенденциозные интерпретации его произведений смогли породить в догматически-воинствующих умах образ Лопе-националиста три столетия спустя после его смерти, то есть образ, который приводил в возбуждение абсолютистскую Испанию. В действительности все в его творчестве, да и в самой его личности отражало тонкие, еле уловимые, но все же существенные оттенки именно вырванности Лопе-художника из своей
