«Ресторан», там и поедим, и выпьем и побеседуем.
— Пошли, — безучастно согласился Ихтеолус, все еще кайфуя от употребленного им в рабочее время героина.
В «Ресторане» было людно, играло пианино, сновали туда-сюда обстимулированные официанты. Ихтеолус вывел из себя героин, ввел небольшую дозу алкоголя в качестве аперитива и предложил Дондоку сделать то же самое, на что тот с радостью согласился.
Принесли заказанную еду, она была изысканна и вкусна.
— Коньячку? — предложил Дондок.
— Я — виски, — сказал Ихтеолус.
Они стали есть и напиваться, буквально до свинского состояния.
— Вот что я тебе скажу, приятель, — начал Дондок свой задушевный рассказ. — Я вчера, читая «Хун- Цзы», наткнулся на такую фразу: «Никогда лучшему не стать худшим, так же, как никогда лучшему не преодолеть худшего, так же, как никогда худшему не достичь лучшего, так же, как никогда лучшему не постичь худшего». Как ты, думаешь, что тут истинно имеется в виду? Мне интересно твое мнение.
— Я думаю, что, — немедленно откликнулся Ихтеолус, отпивая большой глоток виски и кладя себе в рот маленький кусок пиццы, — лучшее и худшее — вечные корреляты сущего, соперничающие друг с другом и дополняющие сами себя. И в процессе своего сотворчества они и творят все Бытие, и в этом смысле прав Хун-Цзы, утверждающий, что никогда... и так далее. Но только лишь вырвавшись за пределы любых коррелятов, вообще любой возможности творить, как таковой, если мы выйдем, как кто-то сказал, «за», то только тогда мы и постигнем... И... — отпив еще виски закончил Ихтеолус, — познаем. Да — и познаем.
— Вечные твои идеи, — произнес Дондок. — А я вот вчера подумал, что лучшее и худшее — это и есть истинное единство, утверждающее сущий порядок, и в этом смысле и прав Хун-Цзы, утверждающий, что никогда... И так далее. Но выйдя, хотя бы попробовав выйти, как ты сказал, что как кто-то сказал, «за», мы никогда не окажемся (опять прав Хун-Цзы!) вовне и где-то в подлинном познании, поскольку сам этот выход, эта попытка, этот прорыв изначально уже будет либо лучшим, либо худшим. А? Каково?…
— Не знаю... — опьянело промолвил Ихтеолус. — Надо поразмышлять.
— Так в чем же дело-то?… — обрадованно проговорил Дондок. — Помедитируем, а? Тем более, время уже...
— Давай, — махнул на него рукой Ихтеолус, доканчивая бутылку виски.
Они тут же вывели из своих тел и мозгов все мыслимые и немыслимые вещества и переключились на «нормальное состояние». Закрыв глаза, каждый настроился на что-то свое, и если Ихтеолус пытался запредельно не-бытийствовать, погружаясь в некую досотворенную абсолютность блаженного Ничто, то Дондок отчаянно сражался с двумя создающими Бытие сторонами, принимая то одну их сторону, то другую, и все более запутываясь в многообразии рождаемых ими форм, сущностей и миров. Наконец, Ихтеолус открыл глаза: «нормальное состояние» ему быстро наскучило. Он пусто огляделся.
— Аааааааммммммм... — громко произнес Дондок, втягивая свой торс внутрь ресторанного кресла.
— Что, хочешь еще что-то покушать? — спросил его Ихтеолус.
— Ты что!… — обиженно буркнул Дондок, немедленно раскрывая глаза. — Это же — мой главный медитационный слог, да я же только что...
— Пошли, — сказал Ихтеолус, — мы уже опаздываем.
— Ах ты!… — озабоченно воскликнул Дондок, взглянув на часы. — Придется...
Они немедленно внедрили в себя по дозе фенамина и домчались до рабочих мест с резвостью чемпионов мира по спринтерскому бегу, которые, возможно, употребляли для своих спортивных нужд то же самое.
Остаток рабочего дня Ихтеолус так и провел под фенамином. Руки у него слегка подрагивали, когда он подносил к расфокусированным глазам очередной документ, но работоспособность его была просто глобальной, ясность мысли — потрясающей. За эту половину дня он переделал, наверное, работы на неделю вперед, и, когда наконец, прозвенел мягкий звоночек, возвещающий о конце труда, ошалело стал смотреть на плоды своей деятельности, мучительно соображая, чем же ему теперь заняться завтра, послезавтра, и так далее. Ладно — зачем сейчас об этом думать?
Ихтеолус набрал все еще дрожащими руками вожделенный телефонный номер, услышал мурлыкающий голосок Акулы-Магды и сказал:
— Я кончил.
— Уже? — усмехнувшись на другом конце провода, спросила Акула-Магда. — А я еще и не начинала.
— Тьфу, ой, извини, заработался... Короче... Встретимся...
— Пошли в церковь, — предложила Акула-Магда.
— В церковь? — изумился Ихтеолус. — Но...
— Начнем с церкви, — непреклонно сказала Акула-Магда. — Я там так давно не была...
— Ну хорошо-хорошо, — обрадовался Ихтеолус слову «начнем», — тогда встретимся...
— Там и встретимся, — непреклонно проговорила его любимая девушка. — А то ты еще не пойдешь.
— Да я... Да ты... Да мы...
— Все! — отрезала Акула-Магда и повесила трубку.
«Церковь... церковь... — выведя из себя фенамин и введя большую дозу ноотропила с небольшим количеством морфина, размышлял Ихтеолус. — Что же там... Да я там не был... А!… Ну да.»
В назначенное время он переступил порог храма и вошел. Внутри молились прихожане всех возрастов и полов, стояли свечи. Прямо у алтаря стояла Акула-Магда, ее огромные глаза словно пробивали алтарные стены, руки ее были молитвенно сложены на кокетливо выступающей вперед груди.
Акула-Магда была статной брюнеткой с маленьким, почти миниатюрным личиком, слегка вздернутым носом и почти идеально-женственной фигурой. Ихтеолус, еле пробившись через толпу молящихся, наконец оказался рядом с ней.
Она была ему под стать.
Она ничего не сказала, только внимательно посмотрела в его глаза, и Ихтеолус, все поняв в единый миг, тут же инъецировал себе порцию ДМТ, отчего все иконы на церковных стенах зажглись холодным огнем великой божественной энергии, все запульсировало радугами высшей благодати, и Единый Смысл Покаяния, Веры, Любви и Надежды пронизал Ихтеолуса пламенным вихрем Вселенского Смирения, полыхающего над церковным куполом, точно ореол, или самый величайший Нимб, откуда все нисходит в этот мир, и куда возвращается.
— О... — благодарно молвил Ихтеолус, рухнул на колени и принялся судорожно молиться, видя наяву каждый свой грех, словно некоего цветного демона, буквально рассыпающегося на куски под подлинно- праведным взором; испытывая истинную причастность и сопричастность Всему, что только есть под Солнцем, и возрадуясь Творению, и бесконечно возлюбив Его.
— Братья и сестры!!… — прогремел над всеми голос священника. — Господу Богу помолимся! Господи, помилуй!!!
— О... — вновь тихо сказал Ихтеолус, боясь даже взглянуть на священника, настолько он буквально горел и переливался всеми огнями и смыслами божественной мудрости и славы, а на чело его нисходил мягко-синеватый, и, одновременно перламутровый, какой-то извечно добрый Свет...
— Братья и сестры!!! — вновь взгремел священник. — Праведники! За праведность нашу помещены мы сюда милостью Господней, так восславим же Господа...
— О... — ничего уже не слыша и не видя, буквально прошептал Ихтеолус и вошел в Абсолютную Благодать.
— Пошли, — кто-то произнес над ним, это была Акула-Магда, она нащупала его дисплей и внедрила в скорченного у алтаря Ихтеолуса аминазин. — Ты, кажется, увлекся...
— Что?… Что?!!… — потерянно молвил он, постепенно приходя в себя. Затем, придя в самого себя и улыбнувшись, он немедленно вывел уже ненужный аминазин, внедрил в свой измученный столь тяжелыми и светлыми переживаниями организм изрядную порцию морфина для отдыха, бодро встал и поцеловал Акулу-Магду в щечку.
— Спасибо, — сказал ей Ихтеолус.
