взмывающим в небесную высь и оставляющим за собой свое огненное дыхание, но — бамц! — все было кончено. Я расшибся об острые камни около ваших ног, моя кровь жалобным ручьем потекла в море, и плотоядные рыбы и другие существа гурьбой подплыли к берегу, словно вороны, или грифы, приманенные свежей большой добычей, отданной кем-то для них. И тогда Вы удовлетворенно повернулись ко мне задом и степенно удалились, и больше мы не встречались в этой жизни. Я умирал три дня, мучительно страдая и издавая крики и стоны, и мне казалось, что я выкрикивал ваше имя, которого я не мог знать. Так вы расправились со мной.
А потом… Потом, моя милая, мы прожили с вами вереницы длинных и коротких людских жизней и историй, мы были с вами едины и несовместимы, как противоположности в диалектике; мы встречались, расставались и погибали; я искал вас, я хотел вас, я ждал вас; мы переходили на «ты», мы пили на «брудершафт», мы встречались в тысячах обличьях, весь мир крутился вокруг нас. все было создано, чтобы создать нашу тайну и историю, но никогда я тебя не добивался! Милая, нежная моя, я помню как ты была совсем деткой, а я старцем пытался учить тебя любви, и ты своей пощечиной убила меня, разбив мне сердце; я помню, как мы были двумя монахинями, размышляющими о боге и о другом, и я пытался соблазнить тебя, но ты донесла, и меня сожгли на твоих глазах; я помню, ты была моим лучшим другом Сергеем Артемовичем Верия, и я пытался поцеловать тебя и трахнуть тебя, и ты обиделась и порвала со мной, и я был безутешен и повесился, и потом опять родился, и опять тебя встретил — ты была прокаженной, а я был принцем, и я тебя узнал, и сказал тебе о своей любви, и обо всем, но ты подумала, что я издеваюсь над тобой и скоропостижно скончалась, и опять ты родились в виде жирного бесчеловечного негра, а он был гориллой, я поймал тебя в джунглях, хотел изнасиловать, ты отсекла мне член ножом, убежала вдаль и долго смеялась, о. моя любовь, о, как же я тебя всегда хотел, ты мне никогда не давала, ты была фараоном, я был твоей наложницей, ты пренебрегла мной, мной одним, как будто тебе было так сложно, я подстерегал тебя в подъездах, в подворотнях, пытаясь изнасиловать, о. моя любовь, всегда ничего не получалось, ты меня однажды ударила бутылкой пива по башке, проломила череп, однажды я на тебе женился, свадьба, горько, первая брачная ночь. и снимаю с тебя трусы, ты не сопротивляешься, неужели, неужели, не может быть, я раздеваюсь, все нормально, у меня не стоит, как специально, я ждал слишком долго, и ждал мною веков и световых лет, тьфу ты, черт, ты нервничаешь, пытаешься меня возбудить, ничего не выходит, хочется выть. мы засыпаем, завтра иду к врачу, ты ждешь. ты меня хочешь, я попадаю под машину, скончался, не приходя в сознание, ты рыдаешь на могиле, от судьбы не уйдешь, через жизнь, я тебя приглашаю в гости, садись, хочешь вина, конечно, конечно, начинаю поцелуй, ты ничего не хочешь, говоришь, что я тебе совсем не нравлюсь, смеешься, уходишь, я доживаю до восьмидесяти лет, последний раз, я уже зажал тебя, говорю, все, любовь моя, маленькая моя, птичка, прелесть, как я тебя хочу, как я тебя люблю, я отдам тебе все, умру за тебя, ну ладно, говоришь ты, ладно, я собираюсь произвести это, землетрясение, на нас падает потолок, опять ничего, милая, милая, милая! Дорогая, дорогая, дорогая, любимая, любимая, любимая, я…
Сегодня я встречаю тебя, идущую по этой улице. Да, это ты.
Послушай меня!
Заклинаю тебя!
Отдайся мне сейчас!
Ибо вся эта история перешла все возможные границы и пределы, и дальше так продолжаться не может, и если и сейчас у нас с тобой ничего не будет (ты не смотри, что я маленький, я вполне готов), то для меня это равносильно полному концу всего мироздания и всех его смыслов, и краху вообще Всего. Я сказал».
Мальчик закончил эту тираду и победно посмотрел на Антонину Коваленко.
— Ну что ж, — сказала она. — Отлично придумано, складно говоришь, малютка. Я не могу сказать, что я ничего не помню, что-то, может, и было, но, по-моему, ты просто меня сейчас увидел, и тебе приспичило. Я, в принципе, не против, но мне очень лень. И вообще, я сейчас спешу, поэтому прощай, моя лапочка.
Она махнула рукой и быстро удалилась куда-то за угол. Мальчик стоял, словно его ударили резиновой дубинкой по башке, остолбеневший и пораженный. Потом, видимо кое-что поняв, он завопил: «Аааааа!!!!», и тут же куда-то сгинул.
Антонина Коваленко шла по улице дальше, наслаждаясь действительностью.
— Какой удивительный мир! — вдруг воскликнула она. — Я люблю тебя!
Мир в виде улицы расцветал перед ней, как степь, где в бескрайности стоят великие дома, внутри которых существует свет, и Яковлев с Лао борются за тайну и интерес, порождаемый всем, чем угодно, и тоже сидят в этих домах, словно готовясь отойти ко снам и насладиться передышкой в течении бытийственной реальности, погубить которую никак нельзя. Улица словно могла еще более улучшить свой чудесный ореол, и, как одушевленное существо, наверное, тоже имела память о своих прошлых историях и удовольствиях, испытанных в разных состояниях; и если бы улица предстала бы сейчас в виде своей явленной сути, то Антонина Коваленко тотчас бы накинулась на нее с целью изнасиловать и удовлетворить это желанное существо, и быть ее лучшей любовницей и подругой, и вместе плакать над утраченной невинностью и детством, а потом подарить цветок.
— Как я желаю тебя! — воскликнула Коваленко, озираясь по пустынным сторонам. — О, как я хочу…
Неожиданное зверское любовное желание пронзило все ее тело; она начала дрожать и трепетать, словно к ней медленно приближался хмурый маньяк с ножом, и голова ее стала отчаянно вертеться в поисках подходящей жертвы, словно бедра какой-нибудь вульгарной танцовщицы.
Где-то вдали шел мужчина, его лицо было романтическим и серьезным. Коваленко увидела его и тут же бросилась вперед, как на баррикады, обхватила мужчину за талию, чуть не сбив его с ног, и, встав на колени, стала говорить:
— О, милый, я тебя хочу, я так люблю вас! Я вдруг увидела вас, вы шли по этой самой лучшей на свете улице, я знаю всю вашу судьбу, ты для меня самое дорогое, будь моим, будь моим, будь моим!.. Только твое тепло развеет мою страсть, только твое добро разбудит мою жизнь, только твое кольцо покроет мой стыд. Я вас люблю, ангел. Вас когда-то звали так же; вы были Семеном Верия, а до этого вас называли просто — «Кибальчиш». Только ты и твое дыхание существуют для меня, только ты и твои волосы приводят меня в восторг, только ты и твоя родинка по-настоящему волнуют меня. Или я покончу с собой.
— Встаньте, — укоризненно сказал мужчина, — вы обознались, меня зовут Миша Лоно, и в прошлых рождениях я был совсем иным. И вам я не нужен, это просто минутная прихоть, а точнее — похоть, и она скоро пройдет. Я не для вас, я просто так, я ни для чего не предназначен. Кибальчиш вездесущ, а я иду по улице. Поэтому бросьте вы это, Михаил Васильевич, и продолжайте лучше прогулку.
Коваленко жалостливо слушала эту речь, потом начала плакать.
— Ты отринул меня, отказался, я тебе не нужна! О позор, о стыд, о ужас. Я сейчас самоколесуюсь. Но вы не правы! Вас покарает суровый дух любовной справедливости, и вам несдобровать. О, помни же свою Тонечку!
— До свидания, — сказал назвавшийся «Лоно», высвобождаясь из цепких объятий. — До новых других встреч.
Он пошел дальше, не оборачиваясь. Антонина, плача и стеная, сидела на тротуаре и смотрела вслед мужчине.
Внезапно ее осенила агрессивная мысль. Она засунула руку куда-то внутрь одежды и достала заряженный почти купидоновской стрелой арбалет.
— Я всегда ношу оружие, — негромко сказала она, прицеливаясь. Мужчина шел и ничего не слышал. Спущенная стрела воткнулась ему в левую ногу, пронзив ее насквозь. Он вскрикнул и упал. Довольная Антонина тут же примчалась и встала над жертвой, самодовольно улыбаясь.
— Что это означает? — страдая, спросил мужчина.
— Ничего; я подстрелила тебя, чтобы быть с тобой. Сейчас я вас изнасилую и съем.
— Почему?..
— Я вспомнила, что так делает самка богомола. Наверное, это чудно.
— Но я не богомол.
— Неважно, вы — мой любимый. Вы — моя милая букашечка…
