стоял «смирно» и охранял благородное сборище, которое имело вселенский смысл. Ну, пойдемте? Я прошу вас.
— Хорошо! — крикнул Миша и вышел вон из камеры. Он шел по коридору куда-то вдаль, наблюдая лампочки, вкрученные в потолок, и двери других камер, в которых томились различные узники или арестанты. Ефрейтор шел за ним, стуча своими ногами.
— Послушайте, — вдруг спросил Миша. — А где мои личности, с которыми я общался на политические темы?
— Эх, друг мой, — печально отвечал ефрейтор. — Сейчас бы вы могли о них похлопотать… Но боюсь, что они уже обрублены и представляют мало интереса…
— Ну и хрен с ними, — сказал Миша, продолжив путь. И так они шли и шли, мимо камер, стен и лампочек, и в конце концов коридор кончился, как и все остальное, и большая комната предстала перед этими двумя особями, раскрыв свой простор, словно открытый космос.
— Я сделал! — громко сказав ефрейтор, выйдя вперед. — Это — он? Вот.
— Любимый мой! — крикнул прекрасный девичий голос. — Неужели это ты, неужели ты здесь, неужели это правда? Приди же ко мне, будь со мной, возьми мою руку. Я счастлива, как совершенная звезда.
Миша Оно посмотрел и увидел лучшее для себя гениальное лицо. Это лицо говорило слова; это была Антонина, и она стояла перед ним. В это же время Артем Эрия умер.
§
Возникло радостное замешательство, странное оцепенение, некоторый перерыв. Вдали отсюда ефрейтор сидел на гауптвахте, Иаковлев был. Возникло благословенное узнавание, веселая встреча, неожиданное событие. Антонина в лиловом платье стояла, возвышенно улыбаясь, и ефрейтор одобрительно свистел. В детстве он собирал марки. Возникло что-то чудесное, приятное, значительное, словно неожиданный свет после казни. Антонина стояла перед ефрейтором в платье и улыбалась, как загадочная дама. В комнате был свет.
— Миша, я же тебе писала, что найду тебя! — воскликнула Антонина, сделав книксен. — Я освобождаю тебя, пойдем же скорее; там весна, там солнце, там веселое вино и чудеса!
— Нет, негодяйка! — громко сказал Оно, отпрянув. — Я с тобой не пойду; ты заразила меня «концом», и я еле вылечился!
— Как?! — крикнула Антонина, побелев. — Что?! Она перестала улыбаться, ощущая выразительное действие леденящего нервы обвинения, которое ей было только что брошено в лицо найденным любимым. Это было воистину ужасно! Она достала пудреницу, потом положила ее обратно, потом снова слегка улыбнулась и тихо сказала:
— Я этого не знала… Прости меня… Но откуда же… Наверное, это Узюк… Или Семен Дыбченко… Неужели, Аня Дай? Нет, нет, нет… Это — Лоно, это он… Точно… Или Нечипайло…
— Так ты не знала об этом? — дрожащим голосом спросил Миша.
— Да нет, конечно; откуда… Неужели это — ««колец»?! Это очень плохо… Здесь, в тоталитарной зоне, его невозможно вылечить просто так, кроме того, за факт болезни еще и сажают в тюрьму. Но меня- то это не волнует, у меня есть подруги…
— А тюрьма?! — крикнул Миша, не смогря на ефрейтора. Антонина усмехнулась, посмотрев на ефрейтора, который опустил взгляд в пол.
— Я — дочь самого главного человека здесь! Какая еще тюрьма! Мой отец — Первый Консул парламента!
— Неужели, — удивился Миша, подойдя к девушке.
— Да, — сказала Антонина, кладя руку на его талию. — Прости меня, дорогой, милый, родной, я не знала, если б я знала, я бы никогда этого не сделала, но все к лучшему; обещаю тебе, что буду здорова через день, любимый мой… Ведь ты больше не сердишься?!
— Хорошо, — прошептал Миша, посмотрев направо.
— Ура! Ведь теперь мы друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья?
— Да, — сказал Миша, поцеловав руку Антонины и ощутив приятное тепло и запах.
Через какое-то время они шли вперед по улице, которая была бескрайней, как степь, и сияла под солнечным светом, отражая его, как Луна. Кругом цвела великая весна, пронизывающая окружающее, словно несуществующий мировой эфир. Деревья будто приглашали выпить вина, и запахи утраченного снега, сочетаясь с дымом шашлыков и клейким ароматом почек на ветках, составляли единый сложный букет, заставляющий кайфовать обонятельные рецепторы любого индивида.
— Ты посмотри, какая прелесть, какая весна, какой свет! — восклицала Антонина, бери Мишу за руку.
— Замечательно, — говорил Миша. — Но я люблю все. Мне нравится прелесть весны так же, как и гнусность осени или непонятность переходных времен.
— Поехали вон из этого мира!.. — кричала Антонина, смеясь, и начинала прыгать и бегать, словно была недавно родившейся девицей.
— Давай сядем в лужи, представив, что это — жидкая среда, — говорил Миша, хлопая себя по бедрам.
— Ура! — кричала Антонина, скача вперед.
— Надо стать всем, — бурчал Миша, смотря в центр тополя. — Надо быть тут, или там. Да здравствует наш рай!
— Давай целоваться, поскольку это — лучшее воспоминание, существующее внутри нас! — предлагала Антонина, остановившись.
Она подошла к кирпичной стене, воздев по краям руки; закрыла глаза, словно медитируя, или готовясь воспринять высшее, и Миша медленно подошел к ней, как друг, или единственный кавалер, будто собираясь пригласить ее на танец, или предложить руку; и он обнял ее талию и приник к ней телом, и их одежды соприкоснулись, как встретившиеся любовники; и он губами тронул ее губы, которые раскрылись, словно жаждущая блудного сына родная дверь; и нутро их лиц перемешалось, почти растворяясь в объединении; и гениальное физиологическое равенство, присущее лишь поцелую, в отличие от процессов, связанных с похотью и долгом, придало всему этому действию подлинную детскую невинность и очаровательный запретный восторг!
Он целовал ее то бешено, будто старался вернуть к жизни утопившегося друга, то мягко и неслышно — тихим ласковым прикосновением, как икону; то лениво застыв с ней в некоем статусе кво, словно желая остаться в таком положении навечно, то неумело, как порывистый мальчик, не знающий, что делать с разрешенной ему любовью. Она была податлива и агрессивна, и ее губы то превращались в орган любви, то становились лучшей частью гениального красивого лица. Краем своего взора он видел кирпич стены, и любимое плечо в одежде, и все было слишком реально; а кругом была подлинная весна.
Наконец, поцелуй кончился, они счастливо вздохнули, радуясь совершенному поступку и отступили от стены.
— Дальше, — сказала Антонина, взяла Оно за руку, и они пошли вперед по дороге среди деревьев и домов.
— Послушай. — спросил Миша озабоченно. — А ты не заразишь меня снова «копцом», после этого сладкого поцелуя? Хотя я и не могу им заболеть больше никогда, как сказал Яковлев, я все-таки в это не верю.
— Не знаю, — усмехнулась Антонина. — По-моему, он так не передается. Кроме того, возможно, Яковлев прав.
— Куда мы идем? — спросил Миша. — Мне кажется, прав Щоно.
— Нам нужна бодрость. Ты устал в тюрьме, тебе надо приобрести силы. Мы идем в Комплекс Спорта и Физических Игр!
