Змеесос

этом был очень приятный и юный; они щебетали, как птицы, собравшиеся улетать в заморские страны, и смеялись так задорно, как будто перед их столиком происходила битва кремовыми тортами. Сергей внутренне приосанился, изобразил какую-то восторженную полуулыбку, но тут его отвлек недовольный голос бармена:

— Чего вам?

— Одну секунду! — весело и громко ответил Сергей и отправился к девушкам.

Он шел к ним, преисполненный любви и нежности, как прекрасный кавалер. Он подошел и встал учтиво около их прелестных головок и даже издал некоторый звук, чтобы стать заметным существом, имеющим свою личную цель. Школьницы перестали смеяться и беседовать и посмотрели на Сергея.

— Доброе утро, девушки! — сказал Сергей радостным тоном. — Не позволите ли к вам присесть?

— Идите в задницу, молодой человек, — сказала одна школьница и продолжила прерванный разговор: — И вот когда он меня взял за сосок, я поняла, что…

Сергей Шульман почувствовал себя обгаженным, и ему почему-то захотелось сказать «честь имею». Но он наклонился вперед, постоял еще немного, а потом, нагло улыбаясь, вышел из кафе. Настроение стало плохим и грустным.

Сквозь улицы он бродил, наблюдая кишение женских существ повсюду. Их юбки трепетали, их кофточки светились, как душа набожного человека, их глаза ждали прекрасных мужских лиц, и их руки ждали поцелуев. Сергей, словно таинственный незнакомец, смотрел на них загадочно и гордо, но не говорил ни слова.

Здесь нужно сказать пару слов о Сергее Шульмане. Выходец из семьи служащих, он уже три года был инженером. После окончания школы учился в институте, шлялся по пивным, имел каких-то нелюбимых любовниц. Его тело было мускулистым и довольно стройным, он очень любил проснуться утром с бабой, быстро встать с постели, включить музыку, сделать завтрак и уничтожающе смотреть на спящее женское лицо. Его мать была учительницей начальных классов и очень уставала. Сергей умел говорить по-английски и собирал марки. В это утро он пошел гулять, потому что была суббота.

Он стоял, как одинокий герой, живущий внутри себя, смотрел на себя, не находя ничего интересного, и мог бы быть мертвым. Он не существовал; он думал, что любит этот мир и готов умереть. Он смотрел на этих женщин, зная, что хочет их любить и трогать руками и говорить что-нибудь истинное, потому что устал быть пустым, как человек. Он видел, как у него появляется задача, он не знал, кто, но он готов был ждать. Женщина шла напротив, и он стоял и любил ее и хотел ее убить.

— Стойте! — крикнул Сергей Шульман, бросившись к даме, словно бросая ей цветы в лицо вместо поцелуя.

Ольга Викторовна Яковлева остановилась, широко раскрыв прекрасные глаза.

— Я хочу быть с вами, хочу любить вас, можно я провожу вас и приглашу с собой в кафе? Я расскажу вам истину.

— Но я вас не знаю… — сказала Яковлева, улыбнувшись.

— Вы узнаете меня, я сотворю вам тайну, я ничего не хочу, я чувствую свою задачу, я вижу в вас цель и человека, вы должны просто слушать меня, это интересно, я угощу вас шампанским, меня зовут Сергей, а?

— Оля, — представилась Яковлева, протягивая ручку.

Шульман поцеловал ручку так, словно это были губы.

— Шампанское находится где-нибудь там! — сказал он, показав перстом вдаль.

— У меня мало времени, — сказала Яковлева, посмотрев на часы. — Скоро свидание. Я не пью шампанское, я хочу коньяк. Я готова с вами побеседовать, потому что у вас приятный напор.

Шульмана чуть не стошнило при слове «напор», но потом он посмотрел в лицо Яковлевой и, увидев ее горячие глаза, обещающие все, пришел в какой-то оцепенелый восторг, переходящий в небесную любовь и нежность.

— Что с вами случилось? — участливо спросила Яковлева, беря его под руку.

— Я готов умереть, или жить вечно. Это одно и то же. Мир гениален, как искусство. Я понял все.

— Отлично! — воскликнула Яковлева и топнула каблучком по дороге.

— Я расскажу тебе все, как только мы выпьем этот бессмертный налиток богов — коньяк!!!

Сергей Шульман захохотал, думая о прелестях мироздания. Они шли вперед, желая прийти скорее в кафе.

Они пришли в пиццерию и сели за столик. Шульман подошел к стойке бара и купил два бокала с коньяком.

— Ура! — сказал он, чокаясь. Яковлева выпила до дна, не сказав ничего. Сергей выпил, став пьяным и желающим говорить.

— Итак, мир существует любой, на выбор, только никто не выбирает и боится его сотворения, боится быть творцом даже в искусстве, не говоря уже о реальности. Я понял реальность дискретно прерывисто, как моменты, я могу их даже зафиксировать; в лучшие моменты можно ощутить так называемый трагизм, но это чушь, ничего трагического, это эйфория, это просто кайф от конечности, оттого, что умрет ночь и утро, оттого, что любовь имеет начало, рай и конец, оттого, что я совершенно свободен; я могу не быть великим, поскольку я уже не бог, но могу точно соответствовать тому что мне нужно. Лучший карандаш — тот, который лучше всех пишет, лучшая сабля — та, которая лучше всех рубит, и нет нужды искать высшую сущность, их сущность в абсолютном следовании себе, своей сверхзадаче. Человек почему- то решил стать богом, вместо того чтобы найти свою цель и следовать ей. Ему уже дано все, я уже могу восхититься именно этим кафе и днем и своей смертью, а не считать это акциденцией, глупым приключением, нежизнью. Это и есть ничего не значащая паутина всего бытия, что ж, я свободен от него, это как зеленое растение вместо мертвой идеи; случайность есть жизнь, идеал есть гибель. Я могу любить, могу жениться на девушке, если встречу ее просто так, я готов стать крестьянином, потому что цель — тайна, и если я создам ее хотя бы здесь, в кафе, на этом месте, в этом бокале, я готов уйти туда вглубь, умереть там; мне нет нужды играть дальше в непонимание, все очень просто, все очень скучно, только мы можем сделать мир другим.

— Можно еще коньяка, — сказала Яковлева.

Шульман встал, купил еще два бокала. Яковлева выпила до дна, не сказав ничего. Сергей выпил и продолжал свою речь.

— Поэтому только здесь и сейчас я могу сказать про этот момент, что он лучший, поюму что он — есть, а другие были, или будут, и только сейчас я могу умереть, потому что больше ничего интересного не будет; все равно, мы сами устанавливаем иерархию, нет ничего существенного, если бы был бог, он был бы конкретен и прост, как и я, а может быть, и нет. Суть бога никого не должна волновать, это его трудности, его проблемы; идеи человека глупы и упираются в стену, а я люблю идти вокруг стены, или, лучше сказать, вдоль стены, вбок, а не вверх и не вниз; я готов даже остаться здесь, я хочу остаться здесь, прямо сейчас, это как воспоминание о настоящем.

— Хорошо, я отдамся вам, — сказала Яковлева.

— Правда?! — жадно спросил Сергей, не веря своему счастью.

— Правда, — сказала Яковлева, посмотрев на часы. — Только у меня мало времени, поэтому пойдем в подъезд.

— Ура! — закричал Шульман, поцеловав Яковлеву в щеку.

Они вышли из кафе, шатаясь, потом пошли в подъезд и поднялись в лифте на последний этаж.

— Кажется, здесь тихо, — по-товарищески прошептала Яковлева сняв с себя пальто и перчатки. Она положила пальто на пол, легла на него, сняла трусы, сапоги и колготки, задрала свое платье и прошептала:

— О приди сюда, мой возлюбленный, моя брошь в волосах, мое солнце в море, мое кофе на столе! Я так ждала тебя, я мечтала о тебе, я знала, что ты вернешься все равно! Я всю жизнь провела одна, думая лишь о тебе, и сейчас ты будешь со мной — миг настал!!! Обними меня нежно, как лайковая перчатка, сожми меня крепко, как питон, поцелуй меня сладко, как ликер. Люби меня сильно, как вибратор.

Шульман затрясся от радости, слушая эти слова. Он снял трусы, ботинки и штаны и лег рядом с Яковлевой, обнимая ее плечо. Но то ли коньяк, то ли нервы сделали гнусное дело, и некоторая импотенция поразила мужественность Шульмана в самый член. Он лежал, как бревно, глупо смотря на пышущую жаром