принадлежащую Зое. Он издал какой-то вопль, и, как ошпаренный, отпрянул от Ии. Зоя повернулась к нему, улыбнувшись; у нее были рыжие волосы, подстриженные под мальчика, и курносый конопатый нос. Они обнялись, они стали танцевать, Жукаускас поцеловал Зою в щеку, и тут, заведя свою левую руку ей за спину он повел ее по спине, и дальше - под штаны, и когда он достиг начала ложбинки, идущей вниз, взгляд его случайно упал на стоящую на четвереньках Джульетту, как будто бы что-то ищущую на полу бара <Порез>. Он отошел от Зои, благодарно пожав ей руку. И он выставил вверх указательный палец на левой своей руке, подскочил к Джульетте, все еще стоящей на четвереньках, откинул ей юбку, приспустил горчичного цвета трусы, и вставил свой палец в ее теплый упругий задний проход. Она вздрогнула, но с местане сошла. Жукаускас возопил, ужаленный напряженной невозможной силой, распирающей его доведенный до грани мужской орган, рвущийся хоть куда-нибудь, и увидел Надю, скромно стоящую перед ним. Он зверем кинулся к Наде, взял ее за руку, расстегнул ширинку, стал пихать Надину мягкую безжизненную руку к себе, но тут его кто-то тронул за плечо.
- Поехали, напарник дорогой, - резко сказал Головко. - Время отправляться в полет!
Он обернулся, Надина рука выпала из его штанов. Улыбающийся Головко презрительно смотрел в его глаза.
- В путь, дорогуша, вот билеты, там Саха - он нас проводит.
- Как, что?.. - пролепетал изнемогающий Жукаускас.
- Поехали, говорю! - строго повторил Абрам. - Самолет через два часа!
- Да я... - задыхаясь, начал Софрон.
- Поехали!
- Да мне бы хоть сейчас, я успею, быстро, пожалуйста, вот Надя, Маарыйя... Отойдем, быстренько, я туда, сюда, или вот так, или как-нибудь еще, надо хоть как-нибудь, и я сразу, вот, подождите меня, вон там Джульетта, Сесиль...
- Что там мелет этот придурок?! - воскликнула Сесиль.
- На что он намекает?! - возмутилась Маарыйя.
- Он же некрасивый, толстый, невоспитанный, смешной, - заметила Джульетта, все еще стоя на четвереньках.
- Идиот, - проговорила Надя. - Козел недоделанный! Что, не терпится? Иди вон туда, займи себя...
- Засранец, - сказала Сэбир-Параша.
Софрон остолбенело раскрыл рот и развел руки в разные стороны, не в силах ничего вымолвить, как будто на него только что вылили ведро мочи.
- Закрой рот, вафли не летают, - насмешливо проворковала Ия, держащая в руках большой бокал.
Головко по-отечески приобнял Жукаускаса и легко похлопал его по плечу.
- Ничего, ничего, мой друг, пойдемте, улетать уже надо, все будет хорошо, Алдан, Чульман, самолет...
Он повернул Софрона и повел его к столику, за которым сидел довольный румяный Саха.
- А вы, молодой человек; уже уходите? - спросила Надя.
- Вы его уведите, а сами возвращайтесь, пожалуйста! - крикнула Маарыйя вслед Головко.
- Уведите отсюда это говно, и...
Абрам Головко величественно обернулся, помахал девушкам ручкой и сказал:
- К сожалению, я сегодня должен отбыть по служебным делам, отложить которые я не в силах. В следующий раз!
Вежливо поклонившись, он пошел дальше к столику вместе с унылым Жукаускасом, похожим сейчас на великовозрастного слюнявого дебила, которого ведет на прогулку его родственник.
- Вот это мужчина!.. - восхищенно сказала Сесиль Наде. - Джентльмен! Не то, что этот - сразу вонючие пальцы совать...
Головко и Жукаускас сели за столик, и Павел Амадей Саха, хохоча, стал говорить:
- Как вы прелестно танцевали, Софрон, как вы прекрасно приставали! Чудеса, я просто вам завидовал, такие дамы... Не для меня, конечно, мне другое ближе... - он бросил печальный взгляд в сторону Головко. - Ну, что же, давайте выпьем последний стакан жиздры, и - отправляйтесь. Я вам тут приготовил сверток с разной едой, побрякушками...
- Почему?! - тупо воскликнул Софрон, посмотрев Абраму в глаза.
- Знаете, друг мой, - степенно проговорил Головко, - есть такая якутская поговорка: за восемью зайцами погонишься, получишь что? - правильно, хуй. Вот так вот, хи-хи.
- Аааа! - крикнул Жукаускас.
- Выпьем? - предложил Павел Амадей, указывая на уже налитые большие стаканы с жиздрой.
Софрон Жукаускас взял свой стакан и тут же выпил его.
- А вот это уже невежливо! - строго заметил Саха. - Милый мой, давай за Якутию, за то, Аобы все хорошо было, и - за тебя!
Он чокнулся с Абрамом, и они тоже выпили.
- А теперь, вперед! - крикнул Головко. - Мы улетаем вдаль!
Жукаускас вдруг понял, что стал абсолютно пьяным в один миг, его заволокло веселое ватное забытье, и он почти не ощущал, куда его волочили, где его везли; он словно сквозь наркоз видел кабину машины, какие-то огни, шоссе, людей; он чувствовал ветер, горячий воздух, потом видел свет, мигание каких-то приборов, мускулистые руки Головко, поддерживающие его, там стоял некий третий человек, похожий на его жену, разные девушки, которых не было; были слова, мысли, бумажки, документы, вечная надобность куда-то идти, и, наконец, удобное неожиданное кресло. Мотор взревел и ударил в спину со страшной силой, словно неумолимо толкающая вперед струя какого-то огромного брандспойта. Через временной провал Софрон открыл глаза, увидел, где он, и всхлипнул. В иллюминаторе было ночное небо, и под ним - облака. Перед его взором проносились стаи женских половых органов, летающие по кругу, словно утки над прудом, и немедленно упархивающие, исчезающие, испаряющиеся, стоило всего лишь протянуть к ним руку, или просто обратить горящий взгляд. Появились и сиськи, и лица, и все это сплелось в единый общеженский ком, оказавшийся почему-то внутри головы, внутри тела, под кожей, и как будто желающий взорвать, уничтожить, сломать весь этот несчастный организм, чтобы он превратился в кровавые объедки бывших чувств и желаний. Слезы текли по лицу Жукаускаса; рядом в кресле безмятежно спал Головко. Софрон расстегнул штаны и засунул туда дрожащую руку. Двух движений хватило. Он еле успел достать из кармана грязный носовой платок и подставить его под выстрел своего горячего болезненного горестного обильного семени. Он засунул липкий платок обратно в карман, медленно застегнул штаны, и пусто замер. Самолет летел на юг Якутии.
Пипша первая
Был безбрежный утренний мрак, был шумный свист, была вопиющая неуютность полуприсутствующего сознания, было мягкое зависание над воображаемой твердой почвой, был конец полета. Съежившись в кресле, печальное тело выполняющего великую задачу существа по имени Софрон испытывало усталость и холод в предчувствии скорого вынужденного пробуждения, и ему хотелось отрастить крылья и взлететь самому в неощущаемую прекрасную высь, а не быть сейчас, в этот миг, начинкой какого-то противного рейсового механизма, который, скрипя всеми своими соединительными узлами, вот-вот был готов куда-то прибыть; и хотелось не испытывать душевные мучения по поводу собственных несовершенств, или неудач, а просто существовать по ту сторону приятной ласковой суеты в виде многовекового дерева, айсберга, или целой волшебной страны. Страна обволакивала все бытие, окружая его своей гениальной явленностью, пронизывающей мир. Умиротворение ожидало преданного пути индивида, словно сияющий божественный дар, находящийся в душе любого, кто его может открыть. Вдруг одновременно произошло два толчка - один о землю и другой о Софрона. Очевидно, Софрона сильно стукнули по шее, потому что он немедленно возник из своей напряженной дремоты, вздернув вверх голову,
