великая размытость, воздушная благость, невесомость райского голоса. Они были придавлены своим собственным совершенством, и преображались в нечто едино-прекрасное, молящее на коленях о праве быть на коленях и о том, чтоб не быть. Что-то сияло вокруг, или впереди; кто-то взлетел, пробивая верх шатра и впуская ослепительный блеск в самое нутро того, что было здесь; время словно наступило на пятки самому себе и стало огненным кольцом; и слово было произнесено. Кто-то обратился к ним, нисходя потоком искрящихся откровений, несущий энергию, любовь и радость, и благо-славил их, обратив к себе. Кто-то явился и был, присутствуя внутри, словно солнечная точка тайны в сердце смысла, и искупление было в нем, будто безмерная душа, а реальность сияла вокруг него, как нимб. Кто-то возник из ничего на самой грани красоты и могущества, и был всегда здесь и объял всех. Кто-то открылся жаждущему взгляду пришедших, словно их мечта или последнее чудо, и стал ими, оставаясь им, и остался с ними, оставаясь с собой.
Как будто зарница конца ужалила холод начала знанием всеведенья. Картина мира выстраивалась и перестраивалась. Империя выросла из цифры шесть, закрыв змеей вход в ось. Красное было грязным, зеленое предшествовало изумруду, белое просилось наверх. Птица пролетела тьму, чтобы сгореть в двери. Раб поднял ковш и посохом нарисовал ромб. Царь надел два кольца и скрестил пальцы на руках, указав вниз. Сон родил видения квадратиков и кружков, фигуры теней указывали на наступление света. Река истины стала смешным ручьем. Двое сочли, что их двое и разговаривали об этом. Рыба величия не принадлежала никому, но все было в ее звездной пасти. Карта тайны упала на корону.
Невыразимая прелесть зацвела в благодарной душе поверженного в высшее счастье существа пышным святым деревом, выросшим за один блаженный миг у гор. Вечные ответы звенели в ушах, имеющихся у слушателя, будто освобождающие рассудок от скверны колокола, повешенные на вершине храма; слезы выступали на видевших образ глазах, словно капли нектара. Индивид был погружен вовнутрь, объяв окружающее, как вывернутая перчатка, по теории относительности вместившая в себя мир, и смеялся чистым смехом приобретаемой безгреховности, словно мальчик, постигший здоровый юмор подлинного неприличия. Огни желанных чудес преобразили зарево обыденности, и восторг воссиял, как небесный фонтан добра, власти, венца и любви.
- Это - Бог!.. - прошептал потрясенный Софрон.
Он стоял здесь, посреди шатра, не видя ничего другого, кроме того, что было видением и не слыша ничего другого, кроме того, что было слышаньем. Юрюнг Айыы Тойон был, и был вовне, внутри, везде. Якутия была Саха, А Саха был Уранхай. Бесстрашие и легкость охватили Софрона, заставив его раскрыть глаза, и вспышка невыразимой благодарности, пронзающей дух, ослепила его зрение и душу, и повергла его в белое ничто, рождая его. Он пал, взлетел, вскричал, вошел. Он стал, он стал им. И когда уже <напряжение дошло до своего начала, и истина не выдерживала саму себя, возник разноцветный взрыв и показалось что-то синее другое, и Софрон перестал принадлежать миру.
- Вставай, дурачок, вставай, чудик! - через бесконечное несуществующее время он услышал над рождающимся собой.
Они находились рядом с белым ритуальным шатром; дверь шатра была закрыта. Жукаускас лежал на зеленой траве, а над ним стоял усмехающийся Ылдя.
- Что, кайф словил?! Вставай, мы уходим, молебен окончен. Понравилось? Честно говоря, все это - дерьмистика! Но необходимо.
- Что это?.. - пролепетал Софрон, тряся головой. - Было ведь...
- Встать!- рявкнул Ылдя.
Жукаускас вскочил, но его шатало. Ефим ударил кулаком в его щеку, засмеялся и крикнул:
- Зу-зу!
- Ду-ду! - отвечало войско.
- Юрюнг Айыы Тойон с нами! Вы все видели! Слышали! Нюхали! Мы идем! Приготовить автоматы, прочистить зенитки! Жрец нам накамлал! Победа нас ждет!
- Кру-гом! - вдруг рявкнул человек в коричневой пилотке. - Раз, два!
Воины четко развернулись.
- Хан Марга!
- Я-я!! - выкрикнул маленький шустрый якут с желтой повязкой на шее.
- Ведите армию на правый бой, - зычно сказал человек в пилотке.
- Да-да! - проорал тот и побежал во главу войска.
- Мы двинемся следом, - ухмыльнувшись, тихо проговорил Ылдя. - А ты, чудик, будешь закрывать меня от случайных пуль. Ясненько?!
- Смерти нет, - блаженно улыбаясь, сказал Софрон.
- Вот и отлично! Хорошо будешь защищать - не убью!
- Ха-ха-ха, - пробормотал Софрон.
- Молчать! - разозлился Ефим, но тут армия двинулась вперед, четко маршируя, словно метроном, отбивающий ритм боевого марша.
- Песню... Затягивай! - приказал идущий вначале Марга. Через два шага все запели:
Мы - знойные якуты
Пу-пу, ду-ду, зу-зу,
Засунем всех врагов своих
Мы в задик жеребца.
А после их порежем
Жо-жо, ло-ло, мо-мо,
На мерзкие обрезки
И облюем тогда.
Мы русских расхерачим,
Армяшек и мордву,
А после их засунем
В дерьмо мы омулей.
Чтоб ни один народик
Ви-ви, зи-зи, ки-ки,
Не пудрил наши мозги -
Великий Уранхай!
- Что это за предел маразма! - воскликнул Жукаускас. - Большего говна я, наверное, не слышал!
- Это - наша строевая песня! - злобно сказал Ылдя. - Я написал. Ясненько?!
Софрон промолчал.
- Ты осмеливаешься иметь что-то против нашей гениальной песни - великого якутского военного гимна?! - разъяренно спросил Ылдя. - Сейчас я тебе ноздрю на посох натяну!
Воины шли вперед, вздымая коричневую пыль, и с ними ехали машины, везущие какие-то розовые зенитки, или пушки. Солнце вышло из-за мутных облачков и противно слепило глаза, неприятно нагревая головные уборы. В этой мерной ходьбе слышалось позвякивание и шелест, и на солдатских якутских лицах появлялись капли ратного пота, образующие целые ручейки на лицах тех, кто вез зенитки. Все эти существа устремлялись биться за золото, как в доисторические эры, и командиры с желтыми повязками гордо поднимали подбородки вверх, склоняя голову направо, и любовно поглаживали приклады своих автоматов, почти как головки маленьких донек перед сном, и жаждали доблести, храбрости и упоения.
Они прошли мимо скособоченных изб, каменных желтых зданий и разнообразных балаганов, и вышли на узкое шоссе, уходящее вдаль; и справа от этого шоссе был пустырь, а на пустыре стоял высокий крест. Жукаускас посмотрел направо и вдруг увидел замученную окровавленную фигурку Ильи Ырыа, прибитого за руки и за ноги к этому кресту. Какие-то колючки опутывали его голову, синяки и ссадины покрывали его худосочное тело, но бледное лицо насмешливо смотрело вниз, а пересохшие, с запекшейся кровью губы что-то шептали. Ырыа вздрогнул и напрягся. Голова его медленно начала подниматься вверх; от напряжения кровь потекла из ран; раздался глухой стон. Илья поглядел на проходящее войско взглядом дебила и стал делать ртом пукающие звуки в такт марширующим.
Софрон сжал кулаки и остановился; Ылдя презрительно хрюкнул.
- Что, увидели? - спросил он у Жукаускаса. - Ну пойдемте, подойдем к этому бедняге.
Они перепрыгнули через канаву и предстали перед сияющим в лучах солнца крестом. Ырыа, пукая
