Любимая пума, спасибо тебе за цветы, граммофонные пластинки и за тебя…
я звонил тебе, — но ты уже уехала…
похоже, теперь действительно начнется война, я сидел до сих пор у радио, а сейчас отправляюсь в город…
если будет еще не поздно, мне, наверное, завтра придется подумать, что стоит спасать из Порто- Ронко…
Целую тебя, мое сентябрьское небо, адье…
Если я уеду завтра утром, я тебе еще позвоню, — надеюсь, этого не потребуется, — все зависит от развития событий в ближайшие часы…
Эрих Мария Ремарк из Парижа (предположительно 25.09.1938)
Люксембургский парк под дождем… на могилах Шопена и Гейне влажные листья… sombre dimanche[31]…
В маленьком бистро я обнаружил вино из Вьенна, которое ты любила, — вот оно, — выпейте его, только не слишком холодным, пока на улицах идет дождь, а за окнами стоят маленькие разлуки…
Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко, Парижа, Антиба или Беверли-Хиллз (после сентября 1937 г.)
Давай пойдем домой — к тебе и ко мне. Мы всегда жили в отелях…
Эрих Мария Ремарк из Парижа (23.11.1938)
Альфред[32] еще в постели первый приступ ишиаса погода омерзительная тчк Веселясь по этой причине купил от отчаяния Домье для нашей коллекции тчк Счастлив что у тебя хорошее настроение это надолго у тебя много сил и энергии про запас как в начале пути их больше чем ты догадываешься тчк Ты Твой Да Тебя Тебе Единственный
Эрих Мария Ремарк из Парижа (24–26.11.1938)
Нежная и любимая, ты говорила по телефону, и сквозь шум океана твой голос иногда доносился совершенно отчетливо, подобно ударам колокола — колокола с другого края Земли…
Неужели твой контракт действительно будет подписан в середине февраля? Тогда мне только и оставалось бы, что приехать за тобой в Америку. Или ты в начале февраля лишь начнешь сниматься? Я спросил Руди, не говоря ему, что ты звонила. Он считает, что ты, очевидно, начнешь сниматься в начале марта, а до этого, скорее всего, будешь занята в другом фильме. Как насчет того, чтобы ты сообщила мне, когда будешь знать о сроках поточнее?
Я приеду по возможности быстро; здесь все равно все мертво и бесплодно. Однако если ты вернешься уже в феврале, не стоит ли мне сесть и на скорую руку написать какую-нибудь книгу, поджидая тебя? Мне кажется, что до твоего приезда пройдет больше времени. Я просто не в силах выдержать столько. Мне осталось уладить некоторые дела с этими проклятущими учреждениями — насчет налогов, визы о пребывании в стране и тому подобное, да еще насчет немецкого издания книги[33], — надо от всего этого отделаться, чтобы пробыть у тебя подольше.
Мне снятся жуткие вещи. Иногда я чувствую себя совершенно помешанным, — в сущности, почти всегда. Временами я стою в оцепенении перед зеркалом и донельзя удивляюсь: «Это тебя — тебя они до этого, довели?», — а иногда я просыпаюсь и думаю: ведь у меня же есть ты.
Нежная утренняя звезда над расстрелянными снарядами лесами — я страшно нетерпелив и временами не владею своими нервами, а от того, что меня окружает, нет никакой радости. Но вдруг набегает волна, волна запахов сена и сухих трав, словно с широких летних полей с их бабочками, мотыльками, кузнечиками и бумажными драконами у горизонта; и эта мягкая волна неожиданно оказывается исполненной вестей о тебе, и тогда нет больше никакого несчастья, потому что ты здесь, и нет больше горестного существования и никакого дурацкого одиночества, потому что я ведь увижу тебя, и все остальное всего лишь сладкая боль, счастливая меланхолия, грустная мелодия, — ведь ты думаешь обо мне, и я способен ощутить это.
Только смерть и погибель — несчастье. А ты — это жизнь, зеленый прибой, бьющийся об утес, как возле того судна в Венеции, что всегда покачивалось у Лидо, а вечерами выходило в море, в его золотисто-синее свечение, поближе к горизонту, где уже покачивалось множество других, подобно стаям перламутровых фламинго, поджидающих теплого вечернего ветра…
Ты… радость моя…
Эрих Мария Ремарк из Парижа (28.11.1938)
Дни короткие, а ночи длинные в ноябре, любимая; днем можно чем-то заняться и бегать по городу, и что-то делать, но когда первый сильный порыв ветра приносит из-за Триумфальной арки сумерки и над Елисейскими полями зажигаются первые огни рекламы — тогда сердце мое потеряно, ему не на чем больше задержаться, и оно бежит вперед за своими мечтами…
Бежит с тобой к Мэгги Руфф и Книце, к Фуке, в Шартр, на персидскую выставку и в Лувр, к Коро и Домье, к Форестеру и Кольпе[34], к кинофильмам, и — я не против — к Монтелю тоже, бежит, бежит…
Любимейшее создание, скоротечное и вечное, как одно сердцебиение, небо над небольшим обозом по-цыгански кочующих чувств — небо, как на картине Ван-Го-га в Лувре, — любимая, с тобой было замечательно! Это целое лето, полное света, и моря, и планов, и молодости! Мы заряжали молодостью друг друга, нежная, молодостью и живостью чувств, и будущее снова превращалось в узду, натянутую в наших руках, в светлый и долгий путь цугом в неизвестность и будущее. Было чудесно видеть тебя молодеющей, любимая, видеть, как беззаботно и невозмутимо расцветает твое озорство, которое Ницше называл сверх- смелостью и на которое обращал особое внимание. Ты ушла, как судно беззвучно отчаливает от берега — нагруженное ценным грузом и получившее за долгие летние месяцы в доке бережный уход заботливых рук, теперь оно бежит на раздутых добрым ветром парусах…
