какая ты юная!
О, дикий шум вечного начала! Каждый день мне кажется, что еще вчера я нисколько не любил тебя, настолько более сильное и полное чувство овладевает мной; и каждый день я думаю, что сейчас не может быть никакого «Больше!», но завтра я тем не менее опять буду думать, что сегодня я тебя даже отдаленно не люблю так, как полюблю завтра, если завтра наступит сегодня.
Я был ото всего оторван много лет подряд, я позволял, чтобы меня носило и мотало где угодно, я был равнодушен, но устали не знал, я спал, но не было ничего такого, ради чего стоило бы бодрствовать, я попадал в опасные ситуации, но никогда не терял уверенности в себе, я унижал свое достоинство, но знал, что есть во мне нечто нерушимое и верное, на что я могу положиться, как на компас. Насколько надежным все это было внутри моего естества, видно из того, насколько сильно я унижался. Я был уверен, что стоит последовать толчку и появиться синему лучу, как все во мне снова сойдется и сольется, и чем дальше меня от этого уносило, тем больше мне это прибавляло; острие стрелки обязательно покажет на север, даже если на это потребуется какое-то время и обратный путь окажется долгим, и придется ко всему еще преодолеть несколько болот и речных стремнин, я все равно должен был добраться до нужного места, и вот я до него добрался. Ты была терпелива со мной, но и сам я никогда не боялся, я знал, что мне еще раз придется пройти через все, и знал еще, что гладким этому пути не бывать, я знал, что прожитые годы будут снова дергать и рвать меня, я смотрел им прямо в лицо и позволял дергать и рвать себя; иногда меня мог сбить с моего курса туман, и тогда приходилось выходить из машины и пережидать его, иногда доводилось перебираться через перевалы, да еще ночами, — но я знал, что окажусь в нужном месте — меня сдерживала мягкая синяя лента, да, наряду с компасом и моими руками еще и синяя лента, и двигался к цели я без спешки, я не торопился…
Любимая моя! Ты, для которой было уже много, если кто-то рядом умел смеяться, — я счастлив, потому что чувствую, что могу сделать счастливой тебя. Я не знаю, как мне сказать это иначе, это звучит высокопарно, но ты поймешь, о чем я говорю и что я под этим разумею. Я сижу здесь и пишу, а потом встаю и хожу туда-сюда по комнате и разговариваю с тобой, и двигаюсь я теперь иначе, чем прежде, я подтянутее, я молод, я смотрю на мои вещи и рукописи и понимаю, что только теперь в них появился смысл; вот я поставил пластинку, купленную в Жуан-ле-Пене, и мне вспомнились твоя бронзовая кожа, и Антиб, и теннисные корты, и бассейны, и лодка в Сен-Тропезе, да, все это вместе, и наши вечера в «Бастиде», и в «Ирисе», и тот самый первый вечер в Париже, когда, несомая ветром приключений, ты летела впереди нас, как красивый воздушный корабль, и хотела показать и дать нам, всем остальным, все, чем обладала сама, как в сказках Шехерезады. А твои песни? Мне все равно, пела ли ты их в тех же местах и перед другими, как передо мной, — я очень любил тебя в эти мгновенья, ибо то, что ты делала это неосознанно, и было той самой чудесной метаморфозой, когда небесная измена обращается в глубочайшее доверие и безграничную уверенность. Может быть, ты и с другим поступила бы точно так же — разве я не люблю ее, эту чудесную естественную беспечность, которая в Антибе подарила мне замечательное переживание: это когда я прошел мимо тебя, а ты меня не заметила?.. Но тебе, наверное, это далось без особой уверенности и безграничной веры в себя. Я видел, что я для тебя не то, что любой другой, и это было счастливым ощущением. А потом… как все переменилось: ты начала петь и, улетела от наших случайных спутников, ты вдруг запела для меня одного, и мы говорили друг с другом, а остальных словно и не было при этом, или они ничего не понимали, а мы смеялись и наслаждались нашим загадочным сложным счастьем, будучи среди иных прочих, но никого из них не замечая, мы раскалялись и мудрели; а потом, милая пума, от полноты счастья, что нашелся человек, который все это понимает, поддерживает, позволяет длиться и обо всем догадывается, ты совсем напилась…
Ах, небесное создание! Когда ты появилась в моем жилище и по-пумьи набросилась на меня, не зная, кому ты, собственно, с кем изменяешь, — ты всегда обманывала других со мной, мой ангел, ибо как ты могла обманывать меня, если я тебе позволял абсолютно все; какая ты была красивая и какая молодая, и насколько точно ты знала, где тебе самое место…
Будь ты всего лишь актрисой, все было бы просто, ибо корни актера плоско лежат под землей; иногда они находятся и над ней. Но твои корни разветвленнее и глубже; их происхождение совершенно иного рода. Поэтому и воздействуешь ты иначе. Виртуозность исполнения ни в коей мере не твой удел; у других это получается лучше, вот и предоставь это им — тебе надо потрясать и захватывать, причем путем самым сложным изо всех. Удивительно, но то, что для любого другого составляет несомненное преимущество, в твоем случае едва ли не недостаток: то, что ты красива. На этом-то они и споткнулись, что очень легко объяснимо: ведь достаточно дать в кадре твое изображение. Красота и личность, очарование и характер — странное дело, но когда присутствуют оба эти качества, значительно повышаются требования к их носителю. Только очень большой или очень плохой режиссер способны удачно отобразить это. Джо, единожды разобравшись в твоем даровании, по сути дела, всего один раз добился успеха, и то на сравнительно ограниченном пространстве, ведь он показал только одну твою ипостась, но эту, правда, в совершенстве. Остальное пришло от тебя: двусмысленность, мерцание трагического в платоническом, а не в аристотелевском смысле. Но потом он был пленен тобой, в этом состоянии он есть и пребудет. В другом исполнении бойкая Лола осталась бы маленькой певичкой из кафешантана, и боюсь, что почти так оно и было задумано. А с тобой появилась поруганная человеческая Душа, хотя никто, собственно, не мог бы объяснить, где, кем и как. Это было твоей тайной. Причина в том, что ты была не только актрисой. Впоследствии все они постоянно искали эти возможности; но разве могло у них выйти что-то путное, если они постоянно искали это с помощью театральных приемов? Или даже с помощью муштровки. Но и то сомневаясь. Маленькая пума, что пригодно для тебя в жизни, то пригодится и в работе: тебе просто нужно дать волю, беги, мол, куда хочешь, и ты сама знала бы, что правильно, а что нет, и где твое место. А так они тебя запутывали и наверняка часто заставляли делать вещи, тебе ненавистные. Кстати, чтобы дать кому-то волю побегать всласть, надо иметь большое сердце и быть очень уверенным в себе. Обнаружить талант и поддержать его — это, конечно, уже заслуга; дать ему вырасти и, возможно, даже отпустить от себя (в самом узком смысле слова, потому что он вернется, но на такой риск никто не пойдет) — это нечто иное.
Никто не берет себе пум в дом, чтобы вырастить из них домашних кошек. Здесь начинается то, что сродни…
Однако оставим это, милая. Хватит и того, что нам это известно. У нас нет больше времени для реминисценций. Но у нас нет больше времени и для безвольной жизни. При встрече мы поговорим об этом. Ты будешь со мной, и я обязан о тебе заботиться. До сих пор ты заботилась о других. А мы возьмем и изменим это. Тебе предстоит еще совершить нечто во имя себя и во имя богов, сотворивших тебя такой, какая ты есть. Ударить по сердцам так, чтобы перехватило дыхание. В фильмах это еще никому не удавалось в полной мере. И теперь дело за тобой. Я знаю это, потому что если ты не только актриса, то я не только писатель. Этот редкий род двойного дарования в большой опасности. Если такой человек промахнется, то, может случиться, он уже никогда ничего не добьется, как Джинджер Роджерс[41] (извини!). Но если попадет, то свалит людей с ног! Ты пума. Ты должна перепрыгнуть через них. Или выбить у них почву из-под ног.
Как они всегда обгладывали твое чувство собственного достоинства, вместо того чтобы укреплять его! Потому что его в тебе заложено недостаточно — от природы. Как они тебя…
Ладно, замнем. Мне все равно, что ты была для них матерью, поварихой, ведьмой, наперсницей и черт его знает какой еще ерундой. Сейчас ты пума. И если кто не умеет обращаться с пумами, пусть к ним и не прикасается. У пум самые быстрые лапы и самые крепкие мускулы изо всех кошачьих. Но у них же и самая мягкая шерстка и самые нежные губы…
Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (31.12.1938)
Небесный истекший год Небесный наступивший год Пума радуйся и ничего не бойся Счастье принадлежит бесстрашным Останься моей радостью Равик всегда позаботится
