свежий снег в полметра, к тому же всю неделю солнце. Папка увлеченно фотографировал и раз пятнадцать на дню пытался удостовериться, счастливы ли мы и в самом ли деле самое худшее уже позади. Я сознательно не облегчала ему жизнь: нет, этим занудливым спуском я ни за что больше не съеду! — А мне не хочется отдыхать! — А я хочу передохнуть! — Иди ты на фиг со своей камерой!
Я до отвала кормила его своими капризами, и он безмолвно все сносил. Искупал свою вину.
Однажды на фуникулере он произнес несколько непривычно длинных фраз. Конечно, он рассчитывал прежде всего на меня. Своими словами он попытался, довольно тяжеловесно, объяснить мне ту самоочевидную вещь, какую я поняла лишь многими годами позже: дескать, любые человеческие отношения живут полной жизнью или прозябают в прямой зависимости от того, сколько нежности, хорошего настроения и взаимной приязни обе стороны в них «инвестируют»…
Он тогда говорил, а я разглядывала себя в стеклах его солнечных очков. Стальные тросы с тихим урчанием уносили нас к белым вершинам. Папка растерянно умолк. Я посмотрела на него и рассмеялась.
— Я могу кое-что сказать тебе?
— Естественно, — загорелся он новой надеждой на наше взаимопонимание.
— А ты не обидишься?
— Нет.
— У тебя из носа торчат волосики, и в этом дурацком колпаке ты похож на дебила.
Это было в марте. Летние каникулы проводить с ним я отказалась. Мне было тринадцать, и я решительно не хотела целыми днями торчать перед камерой и выслушивать всякие бредни об инвестициях в отношения.
Я сообщила ему об этом в один из наших уик-эндов, сразу же в пятницу вечером. Его проняло. Он откашлялся, убрал заготовленные каталоги туристических бюро и за весь вечер практически не сказал мне ни слова.
Я обиделась.
Кроха в нашей «дамской» комнате наряжается на свое первое свидание. (Петр после ужина пригласил ее в город на мороженое! Еще ни разу в жизни ее никто никуда не приглашал — а ей уже давно тринадцать!) Она поочередно перемеривает все тряпки, которые взяла с собой, и в конце концов возвращается к тому смелому оранжевому платьицу, которое мы перед отъездом купили вместе. Она изучает себя в зеркале.
— Ну как? — поворачивается она к Синди, а потом даже ко мне. Фу-ты ну-ты!
В наших отношениях установились четкие границы, но время от времени одной из нас удается их ненадолго переступить. Вот и сейчас: то, что будет непримиримо разъединять нас, по меньшей мере, еще много лет, на какое-то мгновение отступает перед обыкновенным девичьим желанием хорошо выглядеть.
— Очень тебе идет! Ты просто очаровашка! — слышу, как говорю я с восторгом.
Я силюсь не казаться
— You look really great![15] — нараспев говорит Синди (у нее, конечно, это звучит естественно).
Раздается стук в дверь.
— Разрешите?
Кроха возводит глаза к потолку.
— Входи, — кричу я.
М. делает веселый вид, но на это явно никто не клюет.
— Это ты серьезно? — говорит он Крохе. — Ты в самом деле собираешься идти в таком наряде?
История повторяется.
— А что тебе не нравится? — наступательно говорит Кроха. — Что тебе опять не нравится?
М. взглядом ищет у меня поддержки, но не получает ее, ибо я отлично знаю: во всех спорах, касающихся Крохи, я обязана быть на ее стороне.
— Что поделаешь, это идет ей! — говорю я с улыбкой.
— Она почти голая!
— Мы на море, — замечаю я примирительно. — Здесь к этому иначе относятся.
М. отворачивается от меня. Делает вид, что я предала его, но где-то в глубине души записывает на мой счет несколько баллов.
Улыбается.
— Детка моя, — говорит он Крохе покорно, — в общем-то, я вполне современный отец.
— Ха-ха, — усмехается Кроха.
— Ха-ха, — вторит ей Синди.
— Да, я полагаю себя вполне современным отцом, — спокойно говорит М. — И хочу тебя уверить, что, будучи отцом современным, я вовсе
— Пап, извини, но я тороплюсь!
— И уж тем паче не в том отчаянно смешном подобии, в каком его демонстрируют отцы, скажем, несколько более
— Пап, я говорю тебе, что спешу!
— Я хочу только сказать, что готов дать возможность матери-природе одержать победу без боя.
— Мы рады это слышать, — смеясь говорит Синди со своим милым акцентом.
— Короче говоря, — невозмутимо продолжает М., — поскольку я заранее смирился с торжеством матери-природы, я, сверх того, готов и к той неотвратимой реальности, что какой-нибудь симпатичный паренек раньше или позже несомненно увидит твое нагое тело… Уверяю тебя, что мое смущение коренится в другом…
На секунду он удовлетворенно умолкает.
— Оно коренится в вопросе, действительно ли необходимо, чтобы это произошло уже при
— Вау! — говорит Синди.
— Ну тогда будь любезен, выйди, чтобы я могла переодеться, — с полным смирением вздыхает Кроха.
6
Каждое утро мы доплываем с Ренатой до красных буйков, и именно там Рената спросила меня вчера, не хочется ли мне написать что-нибудь и о ее маме — мол, где и как мы познакомились, куда вместе ходили и тому подобное. «Что ж, я не против», — ответил я однозначно, потому как женился я на ее матери действительно по любви, а то, что она была уже беременна Ренаткой, дела не меняет (как и то, что мы с ее матерью теперь в разводе). Так вот: познакомились мы 12 февраля 1967 года в бассейне в Подоли, куда мы по случайному совпадению оба пришли поплавать. Она была там с подругами из гимназии, а я — с однокурсниками из промышленного училища. Помню, она была в ярко-красном раздельном купальнике и держалась несколько обособленно, и это, прямо скажу, мне очень понравилось, потому как девчонки, которые под предлогом всяких водных игр разрешают мальчишкам, с позволения сказать, лапать себя, никогда не вызывали у меня восторгов. Думаю, у каждой девушки, что не хочет уронить себя в глазах того или иного мальчика, должна быть своя гордость. Ее ладная фигурка, естественно, мне тоже очень понравилась, не скрою, но это для меня еще не повод для какого-нибудь, с позволения сказать, лапания. Я часто проплывал мимо нее, и мы несколько раз обменялись взглядами, но заговорить с ней я никак не решался, что, думаю, в семнадцать лет вещь понятная. Потом я встал у сточного желоба, тут и она приплыла и встала рядом. Я набрался духу и спросил, не щиплет ли у нее глаза от хлора, как у меня. Она
