охрана, находящаяся напротив дома, в котором жил папа: пожарники прибежали от сильных криков Ангелины Николаевны, полисмены первым делом сообщили по телефону о смерти Галича дирекции радиостанции «Свобода», на которой отец работал. Почему? У отца при себе не было никаких документов, Ангелина Николаевна на французском языке не разговаривала».
По словам Михаила Шемякина: «Высоцкий не очень любил Галича. Он считал Галича слишком много получившим и слишком много требовавшим от жизни. Они с Володей были совершенно разными структурами».
В отличие от В. Высоцкого, который так и не пошел на компромисс с режимом и сохранил свое лицо, Александр Галич этого сделать не сумел или не захотел. Создавая свои антикультовые песни, он одновременно с этим продолжал писать и печатать свои розовые, романтические, официозно- патриотические произведения. И, как написал об этом позднее Ю. Андреев: «По законам неисповедимым, но тем не менее действующим, отсутствие целостного взгляда, органической искренности — не лучший скрепляющий раствор в том же глубинном фундаменте поэтического творчества... Вот как на деле выглядел период «равновесия» двух муз: с одной стороны, песня в «Комсомольской правде» под названием «Руку дай, молодость моя», с другой — «Спрашивайте, мальчики, спрашивайте», с одной — песенки из сценария «Добрый город» в «Неделе», с другой — «Старательский вальсок», с одной — песенка «Дождик» в той же «Неделе», с другой — «Облака плывут, облака» и т.д. и т.п.
Уж очень это походит на аналогичную ситуацию, возникшую в творчестве другого литератора примерно в то же самое время: он одновременно напечатал две большие статьи: одну — в Союзе о Максиме Горьком как об основоположнике советской литературы, другую — за рубежом (правда, под псевдонимом) о Максиме Горьком как о погубителе советской литературы...
Замечу, что и Б. Окуджава, и В. Высоцкий всегда служили одной музе».
С отъездом А. Галича на Запад служение двум музам прекратилось, и вполне вероятно, что Галич стал неудобен КГБ так же, как стал неудобен болгарским спецслужбам болгарский писатель-эмигрант Георгий Марков, убитый с помощью КГБ в октябре 1978 года.
Следует отметить и то, что Франция всегда занимала в тайных планах КГБ одно из ведущих мест, а благодаря тому, что основные разведоперации курировались непосредственно руководством Первого Главного управления (внешняя разведка), во Франции раскрываемость агентуры КГБ была самой минимальной по сравнению с другими странами Западной Европы. В год гибели А. Галича в парижскую рези-дентуру КГБ пришел новый руководитель: вместо И.П. Кис-ляка, пробывшего резидентом целое пятилетие, из Москвы прибыл Николай Четвериков. Не послужила ли смена руководства поводом для активизации действий парижской агентуры против так называемых «агентов влияния», которые действовали не только в Советском Союзе, но и за его пределами?
24 января 1977 года председатель КГБ Ю. Андропов подписал весьма интересный документ, в котором, в частности, говорилось: «По достоверным данным, полученным Комитетом государственной безопасности, в последнее время ЦРУ США на основе анализа и прогноза своих специалистов о дальнейших путях развития СССР разрабатывает планы по активизации враждебной деятельности, направленной на разложение советского общества и дезориентацию социалистической экономики. В этих целях американская разведка ставит задачу: осуществлять вербовку агентуры влияния из числа советских граждан, проводить их обучение и в дальнейшем продвигать в сферы управления политикой, экономикой и наукой Советского Союза.
При выработке указанных планов американская разведка исходит из того, что возрастающие контакты Советского Союза с Западом создают благоприятные предпосылки для их реализации в современных условиях.
По заявлению американских разведчиков, призванных непосредственно заниматься работой с такой агентурой из числа советских граждан, осуществляемые в настоящее время американскими спецслужбами программы будут способствовать качественным изменениям в различных сферах жизни нашего общества, прежде всего в экономике, и приведут в конечном счете к принятию Советским Союзом новых западных идеалов».
Появление подобного документа явилось естественной реакцией КГБ на ту разрядку международных отношений, что наступила между Востоком и Западом в начале 70-х. После подписания Хельсинкских соглашений в 1975 году контакты между Западом и Востоком расширились, а это прибавило дополнительных хлопот КГБ. Каждый мало-мальски интересный для КГБ контакт советских граждан с иностранцами должен был фиксироваться. Не избежал столь при-
стального внимания к себе и Владимир Высоцкий, который как магнит притягивал к себе разных людей как в Союзе, так и далеко за его пределами. Работу КГБ в этом направлении облегчала болезнь Высоцкого, к которой с этого года прибавилось и увлечение наркотиками. Те рейсы советских летчиков, которые привозили Высоцкому в Москву наркотики, спрятанные в бутылки и выдаваемые за облепиховое масло, наверняка были известны чекистам. Это был отличный компромат на Владимира Высоцкого, и при удобном случае он всегда мог послужить хорошим средством давления на него.
Вступив в отчаянную гонку со смертью, Владимир Высоцкий прекрасно понимал, на чьей стороне в скором времени будет победа. Но не зная точно, когда наступит развязка, он теперь каждый из отпущенных ему судьбой дней проживал так, как будто это был последний день в его жизни.
Написанное им в один из дней 1978 года стихотворение «Упрямо я стремлюсь ко дну» со всей очевидностью указывает на внутреннее состояние Высоцкого:
Упрямо я стремлюсь ко дну — Дыханье рвется, давит уши... Зачем иду на глубину —
Чем плохо было мне на суше? Там, на земле, — и стол, и дом, Там — я и пел, и надрывался.
Я плавал все же — хоть с трудом, Но на поверхности держался. Линяют страсти под луной В обыденной воздушной жиже, — А я вплываю в мир иной:
Тем невозвратнее — чем ниже.
Михаил Шемякин в своих воспоминаниях говорит о том же: «В последние два года Володя говорил о смерти постоянно. Он не хотел жить в эти последние два года. Я не знаю, какой он был в России, но во Франции Володя был очень плохой. Я просто уговаривал его не умирать...
У него было предчувствие смерти, депрессии бывали страшные. Володя ведь многого не говорил. А у него начиналось раздвоение личности... «Мишка, это страшная вещь, когда я иногда вижу себя самого в комнате!»
Мы с Володей поругались один только раз, когда он попросил у меня наркотик... «Ну у тебя столько знакомых вра-чей-коллекционеров...» Действительно, это так. Я мог бы достать хоть ящик — ничего не стоило. Предложил бы гравюру — домой бы принесли. Я говорю: «Володя, кто тебя посадил на иглу, вот у тех и проси! Можешь сейчас уйти, хлопнуть дверью — хоть навсегда! У меня не проси...»
Ему многое укорачивало жизнь, и сам себе он ее укорачивал.
Последний год он был раздираем какой-то необъяснимой тоской, которую не мог преодолеть. Казалось, что должно быть наоборот: выходили его пластинки, разрешались поездки за границу, не смолкали аплодисменты. А он отчаянно тосковал под солнцем Южной Америки, под серым парижским небом. Нигде он не находил себе места. И он начал сознательно убивать себя. Врачи обнаружили предынфарктное состояние, он изнурял себя непосильной, напряженной работой: театр, кино, концерты, новые поэмы, песни... И отравлял себя алкоголем. Он не реагировал на предупреждения врачей, ни на больницы, в которые его направляли в коматозном состоянии, ни на просьбы и уговоры жены и близких друзей...
И как ни странно для пьющего, он был одним-единст-венным из моих друзей (разумеется, не считая семьи), который оберегал меня от «зеленого змия». Помогал своим друзьям в Москве «зашиваться» (вшивать в тело противоалкогольные ампулы), зашивался сам. И снова работал и работал как безумный».
Имея вокруг себя несметное количество друзей, знакомых и поклонников, Высоцкий тем не менее был страшно одинок и непонимаем, и это одиночество, с-которым рань-