вечер, каким-то неведомым путем разговор у них все возвращался к одной и той же теме – семейной. Наконец ей стало чрезвычайно скучно, и Ольга сказала утвердительно:
– Ты любишь свою жену до сих пор.
– Нет, это не то.
– Тогда почему это так сильно бросается в глаза? Я к чему... Может, все-таки можно все наладить?
– Как? – дохнул Олег на нее загнанным зверем. – Как наладить, если она мужиков каждую неделю меняет...
– Откуда ты знаешь? – Ольге было тошно продолжать бездарный этот разговор, но деваться было некуда.
– Дети рассказывают! – зло отрезал он.
Он тогда говорил о женщинах, пренебрежительно называя их «мокрощелками». До той встречи о существовании этого слова она и не подозревала. Слушать все это было неприятно. Она ведь получалась одной из них. Алешин и не слушал – бренчал, о чем-то задумавшись, на гитаре. А вот Ольга почему-то слушала: незнакомый жизненный пласт, озлобленный взгляд, чужой жестокий мир.
Олег был просто безумен в своей любви к детям и ненависти к законной жене, которая распространялась на всех женщин Вселенной. В целом он был достаточно неглуп, но чересчур эмоционален. Вдруг как-то путано заговорил, что у него – все на месте, мужские дела, пояснил он, а счастья нет, и каждая новая женщина вызывает у него приступ скуки и тупой злобы.
Когда он начал говорить об этом, она подумала: со мной бы тебе, голубь, скучно не было. На нее внезапно накатила волна желания. В ее круге не принято было говорить об этих вещах с такой обескураживающей откровенностью.
В следующий момент она отчетливо поняла, что эти настойчивые сообщения о состоянии своих самцовых достоинств – всего-навсего маска. А за ней – смятение потерянного мужчины, совершенно неуверенного в мужских своих качествах. Ведь от него ушла женщина, которую он любит, жена. Ушла не к другому – к другим.
Она тогда равнодушно и чуть-чуть с интересом отметила про себя, что у них могло бы что-то быть. Но вообще-то он был не в ее вкусе – с маленьким курносым носом на крупном лице и намечающимся животом. Мужчина же должен быть худым, как пес. У него должны быть вьющиеся темные волосы. Голубые, меняющие свой оттенок глаза, становящиеся васильковыми в моменты страсти. Еще у него должен обязательно быть слух и голос. Он должен петь умные грустные песни. Если серьезно, то еще много чего у него должно быть. А главное, он должен быть умнее и мудрее своей половины.
Поскольку Алешин отвечал всем этим параметрам, она и связала когда-то с ним свою судьбу.
– Интересно, чего это я тащусь за тобой как хвост? – спросила Ольга, когда они подошли к подъезду Олега.
Ответа на ее вопрос не последовало.
Дома он моментально куда-то исчез, Ольга прошла на кухню. И тут появился он в одних плавках. Она захохотала:
– Ты полагаешь, что подействуешь на меня в таком виде возбуждающе?
– Ничего я не полагаю, просто жарко очень. – Он забегал по кухне, то и дело открывая холодильник. Как-то лихорадочно накрывал на стол, мыл рюмки, до дыр вытирал их полотенцем.
Ольга совершила экскурсию в комнату.
– Извини. Постель разобрана, – сказал он как-то очень осторожно.
– Да ради бога, – улыбнулась она.
– Я в том смысле, что где ты спать ляжешь – здесь или в комнате?
– Пока не знаю, подумаю. Дай чего-нибудь выпить, – попросила Ольга.
Она взяла в руки наполненную до краев рюмку, капли вина падали ей на пальцы.
– Я не хочу больше жить, – со звериной тоской сказала она, поднося рюмку к губам.
Глава 26
– Тебе рассказывал Алешин, наверное, что было со мной. – Он подошел к ней и заглянул в глаза.
– Да, – отвела она взгляд. Она знала, что его вынимали из петли, когда от него ушла жена.
– Меня тогда мать спасла. Минутой бы позже пришла, меня б на свете уже не было. Вызвали «скорую», тут же меня – в психушку. Попытка суицида. Сделали какой-то укол – уснул. Утром приходит ко мне целый консилиум. Спрашивают: «Сколько будет дважды два?» «Пять!» – отвечаю. Взял табуретку да как запустил ею в мужика в белом халате. А это главврач оказался. И такой мне вколотили укол парализующий, жестокий и страшный, это я уж потом узнал. Ни рукой, ни ногой шевельнуть: любое движение причиняет нестерпимую боль. Зачем тебе об этом рассказываю – не знаю. Ты купаться будешь?
– Буду.
Она пошла в ванную, нехотя разделась. Встала под душ. «Тоска... Зачем? Кому нужна эта брезжущая ночь? Так хорошо, как раньше, мне никогда не будет. Мы абсолютно чужие. Ничего не знаем друг о друге. Вот уж натуральная мокрощелка». Она собрала слюну и плюнула ее себе под ноги. Тщательно вытерлась, надела его майку, висевшую на веревочке, вышла в комнату и легла рядом с ним на здоровенную постель.
– Понятно, что удовлетворять свои сексуальные потребности тебе нужно только на такой постели – вдоль, поперек. Не хватает только зеркала на потолке, – ехидно заметила она.
– Хватит издеваться. Молчи и слушай. Не знаю я, что там у тебя произошло. Только расскажу я тебе одну историю Ошо Раджниша. Два буддийских монаха переходили бурную реку. Они встретили ослепительно красивую женщину, которая тоже хотела перейти реку, но боялась. Тогда один из монахов взял ее на плечи и перенес на другой берег. Ужасно разозлился второй монах. Он молчал, но внутренне весь кипел. Дело в том, что монахи не должны были даже дотрагиваться до женщины, а его спутник не только дотронулся, но и нес ее на своих плечах. Когда их дорога подошла к концу и они оказались у стен монастыря, сердитый монах сказал первому: «Мне придется доложить о происшедшем настоятелю. Это запрещено!» «О чем ты? Что запрещено?» – удивился первый монах. «Забыл? Ты же нес женщину на своих плечах!» Первый монах засмеялся и сказал: «Это так. Но я оставил ее у реки, много миль назад. Неужели ты все еще несешь ее?»
– Мудро, – ответила она, прижимаясь к нему. – Только не в точку.
– Да пойми ты: то, что осуждаем мы в других, находится в нас. Только мы того стыдимся, подавляем, отвергаем в самих себе. – Он нежно поцеловал ее в верхнюю губу.
– Суть дела такова: меня бросил самый дорогой для меня на этом свете человек, – прошептала она.
– Ну и бог с ним!
– Это как?
– А хотя бы так: известен ли тебе миф Платона о том, как извечно неудержимо стремятся друг к другу рассеченные Зевсом пополам на мужчин и женщин – раньше единые, а теперь разнополые тела людей? – спросил он, целуя ее маленькую родинку на левой груди.
– Что-то слышала...
– Филолух безхрамотный. Что-то, где-то... Все скачете по верхам.
– Я уж давно не филолог, а самый натуральный торгаш, – ожесточенно ответила она, пытаясь одолеть свое ноющее в предчувствии почти забытого упоения тело.
– Да какой из тебя торгаш – ты на себя-то посмотри! Это все временно, уверяю тебя: жизнь сейчас такая. Ты просто женщина, которая вся высохла изнутри. По своей же вине, между прочим. Ты потеряла смысл жизни, безмерно устала, ползешь по жизни как сонная муха и жалеешь, что появилась на свет божий. Ты потеряла ориентиры, живешь с нелюбимым человеком, делаешь опротивевшую тебе работу. Любимый ее оставил. Подумаешь! Да олух он, и все тут! А ты играешь им навязанную роль – страдаешь на полную катушку, бредешь, сама не зная куда. Вылези ты из своей клетки, в которую сама себя и посадила. Посмотри на себя – ты ж в летаргии!
– А если по Платонову мифу он и был моей половинкой? – спросила она, медленно падая вместе с ним в любовь.
