'Огнем крести нас, Иисус, Приди с огнем!.. Огонь этот — частица нас. Приди с огнем! 'Бог наш, Господь, к Тебе взываем мы, Приди с огнем!
Только это дарует нам благо., Приди с огнем!'
'Заткнись', — еще раз прошипел тот же голос, тяжелый голос, звучащий к тому же словно из бочки; этот голос принадлежал человеку с длинной бородой в форме ополченца, который стоял, опираясь на два костыля. И вопреки тому, что ему было трудно говорить, он продолжил: 'Кто не умирал, должен заткнуться… Получил крещение тот, кто умирал, другие — нет'.
Но первый певец быстро поднялся с лавки, ответом был его поющий голос:
'Спаси, о, спаси меня от смерти, Господь наш, Саваоф'.
'Приди с огнем', — сказал теперь, хоть и очень тихо майор; этого было достаточно, чтобы Эш, услышав, наклонился к нему. Это был в определенной степени какой-то нетелесный наклон, по крайней мере, он так воспринимался майором, в этом приближении была какая-то легкая уверенность, успокаивающая и в то же время беспокоящая, и майор уставился на ручку из слоновой кости на своей трости, которая лежала на столике, он смотрел на белые манжеты, выглядывавшие из рукавов форменного кителя; его охватил некий неземной покой, какой-то едва уловимый, светлый, почти белый покой, витавший в этом сумрачном помещении и простиравшийся над всем этим гулом голосов, — звенящая прозрачная пелена в странно абстрактном упрощении. На улице, подобно яркой огненной защите, бурлил поток солнечного света; казалось, они были в каком-то порту, в какой-то пещере, в каком-то подвале или в каких-то катакомбах.
Эш, наверное, ждал, что дальше будет говорить майор, поскольку тот дважды приподнимал руку, то ли настраиваясь в такт пения, то ли приветствуя его. У Эша перехватывало дыхание, но майор снова опускал руку. Тогда Эш заговорил таким тоном, словно сейчас живое должно было восстать из мертвого: 'Факел свободы., озаряющий огонь,, факел истинной правды'.
Для майора, между тем, это было своего рода слиянием, и он не знал, что сказать, не понимал, что происходит: то ли он видит озаряющий венок факелов над собой, то ли слышит голос человека, все еще повторяющего строку 'Приди с огнем'; был ли это голос Эша или всхлипывание маленького часовщика Замвальда, тоненький голосок которого пробивался с задних рядов: 'Спаси нас из тьмы, дай нам радости рая'?
Но ополченец, тяжело дыша и размахивая при этом одним из своих костылей, захрипел, произнося ревущим тоном: 'Восставший из мертвых… тот, кто не был в земле, должен заткнуться'.
Эш улыбнулся, оскалив лошадиные зубы: 'Может, ты сам закроешь свою немытую пасть, а, Гедике?'
Это было очень грубо; Эш засмеялся столь громко, что у него свело болезненной судорогой горло, как это бывает с человеком, который смеется во сне. Майор, впрочем, не обратил внимания ни на грубость произнесенных слов, ни на чрезмерно громкий смех, поскольку его рассудок проникал сквозь шероховатости поверхности, да он их вовсе не замечал, ему скорее казалось, что Эш вполне может без особых проблем привести все в порядок, что очертания Эша слились вместе со всем помещением в странно сумрачный ландшафт, и сквозь грохочущий смех ему померещилась душа, выглядывавшая и улыбавшаяся ему из соседского окна, душа брата, но не целая душа и не по соседству, а похожая на бесконечно далекую родину. И он улыбнулся Эшу, который также знал, что общая улыбка поднимает их вместе на более высокую ступень, у него было ощущение, словно он прибыл из дальней дали, сопровождаемый бурлящим ветром, сметающим все сущее, словно он примчался на огненной красной колеснице, чтобы оказаться здесь, у цели, у той возвышенной цели, где не имеет значения, как кого зовут, безразлично, переливается ли один в другого, цели, где не существует ни сегодня, ни завтра, — он ощутил, как его чела коснулось дыхание свободы, сон во сне, а он, распахнув пуговицы жилетки, возвышался там, выпрямившись так, словно намеревался поставить свою ногу на лестницу, ведущую ко входу в замок.
Но, конечно, запугать Людвига Гедике он, несмотря ни на что, не смог. Тот, хромая, пробился почти к самому столу и, готовый к сражению, заорал: 'Тот, кто хочет говорить, должен сначала заглубиться в землю… вот сюда… — и он поковырял концом своего костыля в глиняной земле, — Вот сюда… заберись-ка сначала сам сюда'.
Эш снова захохотал. Он ощущал себя сильным, крепким и благополучным, прочно стоящим на ногах парнем, убить которого — уже стоящее дело. Он распростер руки, словно человек, только что очнувшийся ото сна или распятый: 'Ну, может, ты меня еще и побить захочешь своими костылями… ты ж на костылях, урод чертов'.
Некоторые из сидящих закричали, чтобы Гедике оставили в покое, что он святой человек.
Эш отмахнулся: 'Нет святых… святой только сын, который должен возвести дом'.
'Все дома возвожу я, — буркнул каменщик Гедике, — Все дома построил я… каждый из них был выше предыдущего…' И он презрительно сплюнул.
'Небоскребы в Америке', — оскалился Эш.
'Небоскребы он тоже может строить', — всхлипнул часовщик Замвальд,
'Да уж, пусть себя поскребем., со стен он может кое-что соскребать'.
'Из земли аж до небес…'
Гедике высоко поднял руки с двумя костылями, вид его был угрожающим и страшным: '…Восстав из мертвых!'
'Мертвый! — завопил Эш, — Мертвые полагают, что они могущественны… да, они могущественны, но пробудить жизнь в темном доме они не в силах… мертвые- это убийцы! Они — убийцы!'
Он запнулся, испугавшись слова 'убийцы', которое тотчас замелькало в воздухе, словно темного цвета мотылек, но не меньшей степени он испугался и замолчал из-за того, как по вел себя майор: тот поднялся странным резким движением повторил жестким тоном 'убийцы' и посмотрел, словно ожидая чего-то ужасного, на распахнутую дверь и кусочек двора.
Все молча уставились на майора. Он не шевелился, не отрываясь, смотрел на дверь. Эш тоже посмотрел в ту сторону. Ничего необычного там не было: воздух дрожал в реке солнечного света, стена дома по другую сторону реки солнечного света — причальная стенка, должно быть, думал майор — просматривалась плохо, четырехугольный светлый просвет в коричневом проеме двери и ее створки. Но похожесть потеряла свою благословенную непосредственность, и когда Эш, воспользовавшись наступившей тишиной, еще раз прочитал из Библии: 'Тотчас отворились все двери', то дверь для майора опять оказалась обыкновенной дверью сарая, и не осталось ничего, кроме двора, там, снаружи, издали напоминавшего родину, и большое имение- внутри сарая. И когда Эш закончил цитату: 'Не делай себе никакого зла! Ибо все мы здесь!', то это уже был не покой, это был страх, страх, что в мире похожести и замены реальным может быть только зло. 'Ибо все мы здесь', — повторил Эш еще раз, но майор не мог поверить в это, поскольку перед его глазами были уже не апостолы и ученики, а ополченцы и рекруты, относящиеся к рядовому составу, и он знал, что Эш, такой же одинокий, как и он сам, пялится, полный страха, на двери. Так и стояли они друг возле друга.
А потом в глубине темного проема всплыла какая-то фигура, округлая и низкорослая, продвигавшаяся по белому щебню двора, не закрывая собой солнце. Хугюнау. Заложив руки за спину, прохожий приближался, не спеша пересекая двор; он остановился перед дверью, заглянул внутрь. Майор стоял по- прежнему неподвижно, стоял и Эш; им казалось, что это длилось вечность, но прошло всего лишь несколько секунд, и когда Хугюнау понял, что здесь происходит, то снял шляпу, зашел на цыпочках внутрь, отвесил поклон майору и скромно опустился на конец одной из скамеек. 'Реальный, — пролепетал майор, — убийца…', но, может быть, он и не сказал этого, поскольку у него перехватило горло, он посмотрел на Эша, чуть ли не моля о помощи. Эш между тем усмехнулся, усмехнулся почти что саркастически, несмотря на то, что он сам воспринимал вторжение Хугюнау как удар с тыла или как вероломное убийство, как неизбежную смерть, которая, как бы там ни было, желанна, даже в том случае, если рука, держащая кинжал, является всего лишь рукой подлого агента; Эш улыбался, а поскольку тот, кто стоял у двери, был отпущен на свободу и ему было позволено все, то он коснулся руки майора: 'Среди нас всегда есть место предателю'. А майор ответил так же тихо: 'Он должен убираться отсюда… он должен уматывать… — а когда Эш отрицательно покачал головой, добавил: — …Выставлены голые во всей наготе… да, мы выставлены на другой стороне голыми и во всей наготе… А впрочем, все равно…', поскольку с волной отвращения, приближение которого он внезапно ощутил, широко и сверхмощно накатывал поток безразличия, приближалась усталость, Он
