Кришны, говорят, есть божественный диск Чакра, способный сгустком пламени прорезать колесницу.
Мы видели Гандиву в бою, — тихо ответил я. — Не думайте о том, что превосходит человеческое понимание. И вы, опираясь на внутреннюю силу, можете стрелять без промаха. Надо только понять, что не меч, но дух прорезает скалы…
Как нам поверить в это? — отважился спросить Мурти. — Я привык верить в то, что вижу собственными глазами или могу пощупать…
Опираясь на очевидность, вы впадаете в заблуждение, ибо телесное зрение пребывает в майе, — ответил Кумар.
Какая майя? Это в жизни брахманов все как-то тревожно, зыбко… Ну оно и понятно — там все больше воля богов. А я вот что попробовал — то и знаю. Так надежнее…
Ну да, пока вертишься в кругу привычных дел и опасностей, а если жизнь твоя перетряхивается, как стаканчик для игры в кости, то твой опыт повисает ненужным грузом на плечах. Ты вот привык драться по- своему, так в тебя теперь никакими силами новое умение не влить. А поймешь ты свою ошибку только тогда, когда слитные ряды куру пройдут по вашим костям, как слон по ореховой скорлупе.
Воины недоверчиво пожимали плечами и прятали глаза. Невозможно было заставить этих людей пережить события до того, как они произошли, и уж тем более постичь последствия.
— Не хотите слушать, будете набирать опыт на поле боя, как заслуженное воздаяние за само мнение и тупость.
Кумар погрузился в мрачное молчание. Он, как и я, понимал, что тогда будет слишком поздно.
Через несколько дней я решился обратиться к своим воинам с просьбой совершать омовения и был .буквально потрясен волной страстей, которую всколыхнула в них эта незначительная, на мой взгляд, просьба.
— Что мы, брахманы, что ли? — возопили те, кто день за днем до этого беспрекословно выпол нял мои приказы. — Или мы недостаточно чисты, чтобы следовать за вами?
Кумар прошептал мне на ухо:
— Видишь, их волнует совсем не та чистота. Стоит им залезть в воду вместе с низкородными, как они осквернят свою варну. В отряде-то не одни кшатрии.
И он указал на Мурти.
— Но от них же разит потом! — возразил я. — Как же еще позаботиться об их здоровье?
Кумар искренне засмеялся:
— Это говорит человек, со спокойной совес тью увлекающий их в безнадежную битву. Если заботишься о здоровье воинов, то лучше распусти их по домам — грязных, неумытых, какие они есть.
В словах Кумара было здравое зерно, но переубеждать-то мне надо было не Кумара, а толпу недоуменных, рассерженных воинов. Отменить приказание означало поколебать собственное достоинство. И тут я понял, что не могу и не хочу отступать. Наверное, после убийства того несчастного кшатрия, осмелившегося перечить мне, я ощутил силу. Она уже не покидала моего тела, а лишь требовала возможности выхода.
Я решительно повернулся к ропщущим, чувствуя, как брахма привычной волной облила плечи и позвоночник, обретая форму слов и невидимого волевого потока.
— Слушайте, воины, для истинного кшатрия битва, что для брахмана — жертвоприношение. Как брахман, готовясь к встрече с богом, омывает тело, так и кшатрий должен очистить себя. Так не ужели следование этому обряду может быть ос корбительным? Вода, рожденная Землей и Луной, смывает зло и беду. В Сокровенных сказаниях, к истине которых я хочу вас приобщить, предписа но совершать омовения два раза в день — на вос ходе и на закате, а также полоскать рот и чистить зубы молодыми побегами баньяна.
Короче говоря, я убедил их. На следующем привале нам как раз встретилась мелкая, поросшая тростником, река. С веселой грустью, переходящей почти в умиление, я смотрел, как здоровенные мужчины, сбросив одежду и оружие, входят в воду, льют ее на голову из сомкнутых ладоней, шепча молитвы — кто какие знает. Потом они вошли во вкус и начали носиться по мелководью с грацией носорогов, расплескивая мутную, илистую жижу.
Мы точно не осквернимся? — уже весело спросил один из освежившихся воинов.
Ты сам примечай, — в тон ему ответил я.— Разве после купания ты не чувствуешь себя лучше? И в пище надо быть разборчивее, и пальмовой водки пить меньше. Я не знаю, откуда взялись эти предписания, но раз они позволяют нам реже болеть, значит, они ведут ко благу.
— Оно конечно. Особенно, если это угодно бо гам…
С этого дня кшатрии начали мыться. Я считал это большой победой, а Кумар — излишней роскошью.
Мы ехали от деревни к деревне, от городка к городку, уже не особенно скрываясь, ибо число воинов, давших нам клятву верности, неуклонно росло. Новобранцам рассказывали о несметных сокровищах Хастинапура уже с такой пламенной уверенностью, как будто эти сокровища уже лежали в наших дорожных тюках. Это избавляло меня от еще случавшихся угрызений совести. Этим людям нужна была сказка, обман, цель, стоящая того, чтобы ради нее жить или хотя бы доблестно умереть. Что ж было делать, если наши представления о смысле жизни, добре и зле, как и о прочих очень важных для дваждырожденного вещах, не совпадали.
Все больше становилось людей, поверивших и идущих за нами… Они сковывали нас цепью долга, напоминая, что никто в этом мире не обретает полной свободы.
Огромная страна лежала перед нами. Сияла бронза панцирей и шлемов,словно сила, принявшая облик чешуйчатого змея, ползла по дорогам на север. А для коршуна, черным крестом повисшего под бирюзовым куполом небес, мы были лишь случайным проблеском света, искрой в зеленом мраке джунглей. Искра летела в пламя костра, который ждал нас впереди.
Стоит ли тратить время на купания, если через месяц большинство из них все равно отправится в царство Ямы? — с горечью спросил Кумар.
А разве наши учителя, давая знания, считали годы нашей жизни? Перед вечностью два месяца или двадцать лет равно ничтожны, а свет истины бежит по цепи поколений, как огонь по сухой траве… В конце концов, у воина, не отвлекающегося на укусы паразитов, больше возможности сосредоточиться на битве.
Так я объяснял свои усилия Кумару. На самом деле, их истинная причина была в ином. Что-то мерцало в глубине моего сознания, набухало силой, рвалось наружу, готовясь осуществиться. Медленно, но неизбежно приходило понимание этого нового зова. Я начал смутно догадываться, что карма командира— это совсем не та гнетущая ответственность за тупых, равнодушных, ненавидящих тебя простецов, которую приняли мы с Кумаром на свои плечи. Моя сущность требовала проникновения в их души, а значит, изменения их.
Однажды я остановил отряд, в благом намерении устроить настоящие учения. На этот раз возмущение кшатриев было куда более глубоким и единым, чем в случае с купанием.
— Никто не смеет лишать нас кшатрийского достоинства, — негодовали воины, — только про столюдины нападают толпой.
Перебивая друг друга, они кричали, что и сами знают, как вести поединки с противником в соответствии с дхармой. Каждый кшатрий учился сжимать меч чуть ли не раньше, чем грудь кормилицы, и настолько гордился своим происхождением, что скорее дал бы себя убить, чем встать в строй.
Признаться, я опять растерялся, но ощущая новую силу, не испытывал гнева. Ткнув наугад в грудь одного из стоявших предо мной воинов, я приказал:
— Говори! Спокойно и почтительно — что тебя возмущает.
Это оказался один из кшатриев, выбранных Кумаром в самый первый день. Он смиренно сносил все тяготы пути, не раз сидел у нашего костра, пытаясь слушать и понимать. Но сейчас обиженная решимость сделала его лицо похожим на помятый в бою панцирь. Капли пота стекали по его грязным вискам, выдавая обреченное упорство. Он почтил меня поклоном и заговорил:
Послушайте, повелитель, мы смиренно идем за вами. Мы готовы подчиняться своим командирам,
