Это божья кара, — вдруг подал голос смуглый чаран, о котором мы уже успели забыть, — дваждырожденные возжаждали стать равными богам. Гордыня погубила их. Лишь вера и молитвы могут вернуть на нашу землю благоденствие Сатьяюги.
А знаешь, Муни, — зло рассмеялся Митра, — он по-своему прав. Вспомни пророчества Маркандеи о том, что брахманов будут убивать как диких зверей. Этим людям не нужны наши знания. В наших храмах уже творят обряды и поют мантры новые жрецы. Они уверяют простецов, что брахманом может стать только человек, рожденный в варне брахманов. Знаком второго рождения у них служит не прозревшее сердце, а шнурок, перевязанный через плечо. Спасибо тебе, чаран, что напомнил о пути нового мира. Теперь мы с другом предадимся покаянию во искупление грехов. Ты же иди своей дорогой.
Поклонившись со смиренным достоинством, чаран покинул нас.
Может быть, это и была самая страшная ошибка дваждырожденных — пытаться сделать мудрость всеобщей, — вздохнул Митра. — Вместив в себя судьбу диких народов, патриархи приняли и карму этого мира.
Куда ты теперь?
Я буду неподалеку, — спокойно сказал мой друг, — ашрам Красной горы не должен оставаться пустым. Бесхитростная жизнь крестьянина не для меня, а во дворцах мне тесно. Ничто не закончилось. Каждому из нас еще предстоит разобраться в себе, чтобы найти продолжение пути. Не думаю, что твое отшельничество в хижине продлится долго.
На что ты надеешься? Мы уступаем нашим учителям во всем. И сердца наши ослепли.
Я не пытаюсь говорить, что мы сильнее. Мы просто другие. Мы остались погруженными в майю обыденной жизни, но зато выжили. Истинным дваждырожденным нет места в этом мире. Какой раджа потерпит слугу, наделенного способностью читать мысли и прозревать будущее? Склонит ли властелин свой слух к советам риши, если они противоречат его представлениям о собственном благополучии? Но дваждырожденные живы!
Где они?
Посмотрись в бронзовое зеркало. — почти зло воскликнул Митра. — Подумай, зачем Юдхиштхира собирал нас в Кампилье? Думаешь, рвы копать? Он готовил нас для перехода в будущее. В нас пробуждали знания и стремление к свободе. Нас учили жить вне общины. Братство распалось. Мы лишились обрядов и общих традиций. Все это залог нашей безопасности. Мы не носим тайных знаков, не одеваем священного шнура. Можно выкрасть амулеты, перенять условные знаки. Непосвященный не разглядит нас в толпе. Знаком принадлежности к тайному братству дваждырожденных останется свобода разума и огонь устремления. В любом обличий наши братья будут узнавать друг друга, в любом времени и народе. И, может быть, когда-нибудь под иными именами явится нашим потомкам творящая сила, вновь соединяющая зерно духа с Негасимым Сердцем Вселенной.
Потом мы с Митрой поудобнее устроились у огня и в безмолвии смотрели, как нежные сумерки нисходят на землю. В наших сердцах не было горечи. Все страшное, что могло случиться, уже случилось.
Наутро Митра начал собираться в путь. Я долго стоял на холме среди могучих деревьев, наблюдая, как конь и всадник растворяются в размытых красках зари. Потом я вернулся в хижину. У меня все еще не было ни сил, ни желания переступать невидимую черту, отделяющую лесное убежище от бескрайнего и по-прежнему непостижимого мира.
Шли дни. Густая тягучая жара уступила место сезону дождей. Я всегда любил это грозное и счастливое время омовения усталого лика земли.
Гремящие черные тучи заволокли весь небосвод и стороны света. Вода затопила все так, что было не разобрать, где ровное место, а где реки и холмы. Ревущие, шипящие, как змеи, потоки беспокойной воды украсили леса. На опушках кричали на разные голоса вепри, олени и птицы, в радостном опьянении метались павлины, самцы кукушки и толстые лягушки. Долгими ночами, когда ливень хлестал по сухим пальмовым листьям, я подолгу сидел у очага, любуясь танцем огненного дракона, не вспоминая о прошлом, не рисуя картины будущего.
За дождями в обилии новых оттенков пришло прохладное время, усыпавшее звездами чистое небо. Бесчисленные ночные светила изливали благодатный свет на отстоявшиеся воды лесных водоемов. Казалось, каждая капля лунной сомы, падая на черную гладь воды, утром прорастала белой лилией или благоуханным лотосом. Доброе время забвения и накопления новых сил.
Со времен ученичества в ашраме Красной горы я познал много упражнений и специальных поз, необходимых для сосредоточения и возжигания брахмы. Всем дваждырожденным предписывался некий ежедневный ритуал, укрепляющий душу и тело, дабы огонь Высоких полей не разрушил слабую плоть. Теперь я перестал в нем нуждаться. Любое действие — сбор дров или лекарственных трав, возжигание огня, как и приготовление еды — стало йогой. Сознание, обретающее новую ясность и глубину, перестало ограждать зерно духа от животворных потоков мира. Там, где скапливались корни всех чувств, мыслей и духовных стремлений, сияла собственным светом сбросившая ненужные оболочки, открывшаяся миру истинная сущность моего 'я'. Бесчисленные повторения побед и поражений оказались лишь майей, мешавшей моему внутреннему взору разглядеть истину.
— Почему я не помню опыта прошлых вопло щений? — спросил я самого себя.
И некто мудрый и отрешенный, с некоторых пор поселившийся во мне, ответил:
— Потому что великий Установитель милосер ден к нам. Много времени понадобилось тебе, чтобы расстаться с переживаниями о событиях, поглотивших тебя в минувшие годы. Даже вели кие свершения, открытия и переживания стали препятствием на Пути. А что было бы с тобой, если к ним добавить знания и чувственный опыт прошлых воплощений? Вспомни, что мешало тво им воинам постигать новое? Именно знания и опыт, обретенные ранее. Знай они больше, и ты не смог бы повести их за собой. Так увещевания патриархов не смогли достичь сердца мудрого Дхритараштры. И что бы случилось с твоим 'я', если б сошлись в одном теле забитый раб, крово жадный разбойник, жрица какого-нибудь неведо мого нам божества и жаждущий знаний дважды– рожденный? Они принесли бы в новую жизнь тщетный опыт переживаний, разбитые надежды и, может быть, представление о счастье, не совместимое с ценностями и устремлениями лю дей, наполняющих твой мир. Раб в твоей душе по нуждал бы набивать закрома зерном, как это сде лал Аджа, жрица подарила бы тоску о потерянной чистоте и величии, а разбойник наделил бы неподъемным грузом искуплений. Счастье, что мы пришли в этот мир невинными детьми.
Внутренним взором я окинул прожитую жизнь, опаленную блеском побед и ужасом потерь, разворошив угли прошедших месяцев, уже подернувшихся пеплом забвения. И все это: дорогое, трогательное, дарившее счастье и страдания, вдруг уместилось в одной-единственной капле истинного знания, упавшей на зерно духа. Только эту каплю и сохранит Чаша для будущих воплощений. Но именно она даст силы ростку, который пробьется сквозь мрак небытия, пронеся мою сущность и память в будущее рождение.
Как легко писать об этом сейчас и как трудно совместить это в душе с воспоминаниями моего героя Муни, деловито готовящегося отдать жизнь в битве ради возрождения сообщества совершенных людей, обладающих огненной силой брахмы.
Но звучит во мне голос древней памяти. Он бесплотен и едва уловим. Его нельзя усилить, схватить, прижать к уху, как морскую раковину. Этот голос сам всплывает на поверхность из глубин Чаши, оживотворяя облики и деяния тех, кто давно отлит в сияющую форму бесчисленными сказаниями и легендами. Среди могучих царей и героев на далеком конце натянутой струны воплощений еще сияет искра неизбытой жизни моего Муни.
Невольно спрашиваю себя, а смог бы я в нынешнем воплощении действовать и чувствовать, как он. Нет, иные идеалы и жизненные цели рождают во мне творческую энергию. Так что же передается через тьму развоплощений? Могу ли я считать Муни самим собой? Было ли у него предчувствие моего воплощения? Может, и было. Иногда мне кажется, что будущее, скроенное кое-как нашей необузданной фантазией, способно менять настоящее. Луч надежды и веры, устремленный вперед к непрожитым годам и жизням, открывает плотины, рождая приток новых сил, достаточных для продолжения пути к идеалу. Ведь сказано в Махабхарате: 'Не было времени, когда бы ни ты, ни я не существовали'. Значит, и в прошлом, и в будущем я уже был, есть и буду. И нет смысла беспокоиться о той части моего 'я', что до сих пор рубится на
