воздух, льются потоками с тускнеющего неба. Кажется, поют барханы, поет мгла, кто-то неведомый ноет со всех сторон…
Джан ничего не понимает. Джан тоже страшно, но она стыдится струсившей няни. Надо посмотреть, что же там такое. И упрямая путница, не слушая уговоров няни, увлекает ее дальше. Снова поднимается на бархан. Олыга плетется за ней. Не бросить же Джан.
Недавно был полдень, а солнце не светит. Можно на него смотреть. Тени еле заметны. На западе темно, как вечером. Надвигается оттуда что-то страшное: туча — не туча, туман — не туман… Неведомые звуки замолкли.
— Скорее, Джан, не успеем!..
Знает, что надо спешить, но не хочет признаться, что сердце колотится от страха. Большая ведь, взрослая, замужняя. Увидела на песке верблюжьи колючки — цветочки розовые, на мелких ярко-зеленых листьях крупинки, похожие на сахар. Джан садится на корточки, отправляет в рот одно зернышко за другим.
— Скорее, скорее…
— Сейчас, няня, сейчас…
Еще один кустик, осыпанный «сахаром». Крупинки, совсем как на анахском базаре, только там ей нельзя было покупать лакомство бедных детей.
Вдруг бешено срывается ветер. Все исчезло. Нет ни солнца, ни неба, ни барханов. Песок, песок… Летит желтой ревущей стеной, слепит, валит с ног. Самум, ветер-яд, желтая смерть…
— Джафар!.. Джафар… — стоя на коленях, отчаянно кричит и не слышит собственного голоса. — Джа-фа-а-ар… — Песок слепит, набивается в рот, засыпает уши, не дает дышать. — Джаф-а-а-ар… — Кто- то повалил Джан на землю, закрывает лицо. Навалилось что-то тяжелое. Жгучая духота. Сердце останавливается. Самум… огненный ветер… ветер-яд…[26].
Джан очнулась, но не знает, умерла она или жива. С трудом выползла из-под тяжелого.
Ветер больше не ревет. Тишина. Протирает глаза, осматривается. Няня… Нагая, полузасыпанная песком. Лежит, раскинув руки и уткнувшись лицом в землю. Джан с трудом переворачивает тяжелое тело. Няня не дышит. Голубые глаза стекленеют. Изо рта сочится красная струйка.
Нет больше няни Олыги… Умерла. Сорвала с себя рубашку, закутала Джан. Прикрыла своим телом. Задохлась.
Джан целует мертвое, но еще теплое лицо. Целует полные спокойные руки. Громко, отчаянно рыдает. Как простая бедуинка, прядями рвет на себе волосы, в кровь раздирает щеки. Она сгубила няню!.. Она!.. Она!.. Милая, дорогая, родная… Няня, нянечка… Да что же это?!. И опять в голос отчаянно рыдает Джан.
А Джафар?.. Точно кинжал в голову воткнули. Джафар… Может быть, и он?.. Падает ниц. Женщинам подобает молиться стоя, но она не может. Аллах простит. Аллах не допустит, чтобы умер Джафар… Или уже и молиться поздно?.. А няня, почему же няня?.. Ничего не может понять бывшая принцесса, бедная человеческая букашка, раздавленная горем…
Закрыв Олыге глаза и кое-как одев покойницу, неподвижно сидит у холодеющего тела. Нельзя же его оставить. Сбегутся шакалы. Уже воют где-то совсем близко. И куда идти, когда ураган засыпал все следы…
Вечереет. Тени вытягиваются. Джан мучительно хочет пить. Язык распух. Рот как огнем печет. Стучит кровь в висках. Умрет она здесь вместе с няней… Умрет, и шакалы сожрут их трупы. Опять Джан принимается звать на помощь.
— Джафар! Джафар!.. Спаси меня, Джафар… Джа…ф-а-ар!.. — Кричит изо всех сил, кричит отчаянно, до хрипоты.
Джафар нашел ее поздно вечером, когда уже загорелись первые звезды. Он бросился на помощь, как только услышал пение песков. Знал, что это верный признак близящегося самума. Захватил с собой плащи, тыкву с разбавленным пальмовым вином. Ураган застал его в пути. Пришлось лечь, закрыться абайе и ждать.
Потом долго блуждал между барханами. Когда услышал вой шакалов, понял, что случилось несчастье. Там же, откуда шел вой, кружились коршуны. Кто-то кричал. Прислушался, узнал голос Джан. Побежал бегом.
Напившись воды с вином и полежав с полчаса, Джан пришла в себя.
Горе было тяжкое, но радость встречи с Джафаром вернула ей часть сил. Тело няни завернули в плащ. Понесли было вдвоем, но у Джан кружилась голова, и ноги были как из ваты. Пришлось Джафару взвалить печальную ношу на свои широкие плечи. Шли медленно, часто останавливались. Пастух осторожно опускал на песок черный тюк, и, смотря на него, Джан снова принималась плакать.
Она хотела вывезти тело из пустыни, чтобы не затерялась могилка, но надо было спешить. Воды оставалось совсем мало. Ишаки, измученные самумом, снова ревели. Пришлось их напоить досыта, а самим выпить только несколько глотков. Джафар боялся, как бы ослики совсем не отказались идти. О том, чтобы везти покойницу по зыбучему песку, нанесенному самумом, не могло быть и речи.
Джан не спорит. Покорная и тихая, делает все, что велит Джафар. Полдня тому назад она была бесстыдно-счастливой, жизнерадостной, сильной. Блестящие глаза весело и доверчиво смотрели на мир. Казалось ей, что судьба стала, послушной, как ишак, — куда потянешь, туда и идет.
Ошиблась бедная Джан… Всю жизнь будет помнить, как налетел на нее ураган судьбы, ветер-яд, самум — желтая смерть. Налетел и унес кусок души, няню Олыгу, вторую ее мать…
Могилу рыли при лунном свете попеременно. На одном настояла Джан — и она поработает для няни… Под песком оказалась глина. Хоть это хорошо: не раскопают шакалы и гиены. Когда стало светать, Джан обрядила покойницу. Из няниного тюка достала ее любимую парадную рубашку — желтый шелк с золотым узором по подолу. Причесала седеющие волосы, по обычаю славянок повязала их белым платком. Надела сафьяновые туфли. Первый раз в жизни прикасались к мертвому-телу, но страха не было: как ей бояться голубушки-няни?.. Потом завернули труп в саван — чистую простыню, и Джан принялась ее зашивать. Слезы мешали, капали на саван, расплывались темными пятнами. Вот одно лицо осталось незакрытым, милое, дорогое лицо… Джан опустилась на колени, долго смотрела на него. Поцеловала в последний раз.
— Прощай, родная… прости, если можешь…
Джафар глухо рыдал. Юноша не знал, кого ему больше жалеть — мертвую или живую.
Схоронив Олыгу, Джафар и Джан в тот же день добрались до Тигра.
Няня погибла в каких-нибудь четырех часах ходу от реки, в местах, где самум бывает раз в два-три года.
Ночевали на всякий случай опять под открытым небом, в густых зарослях ивняка. Надо было решить, куда же идти дальше и что говорить людям.
В эту ночь Джан приснился сон. Няню Олыгу судили в загробном мире. Ангелы подвели ее к огромным весам. Один положил на них два черных раздувшихся трупа. Джан узнала отравленных негров-евнухов. Чашка весов опустилась до самой земли, и ангел, обнажив пылающий меч, занес его над головой Олыги. Но судья подал знак ангелу-защитнику, и тот бросил на другую чашку серую деревенскую рубашку, ту самую, которую няня сняла с себя, чтобы спасти Джан. И рубашка оказалась тяжелее трупов, и ангел-защитник повел Олыгу к мосту в селения райские.
14
Когда много лет тому назад халиф, зная причуды поэтов, предложил Физали самому выбрать себе одну из усадеб, принадлежавших казне в Бакубе и близ нее, Физали не захотел обосноваться в большой, богатой деревне. Дома там были один лучше другого. Каналы разводили воду из реки Диала по тенистым садам. Бакуба не знала засух, и путник, подъезжая к ней, издалека видел лес финиковых пальм, чинар и тополей, защищавших от зноя поляны, засаженные фруктовыми деревьями. Виноградные лозы вились по стволам пальм.
Летом гранаты горели красными огнями крупных цветов, пушистые персики подрумянивались на солнце, по ночам дикобразы хрюкали от удовольствия, поедая опавшие яблоки и абрикосы.
Осенью приходила пора приторно-сладкого инжира, подернутого лиловой пылью, миндальных орехов,
