византийской границы[45] их будет сопровождать наш конвой. Понятно?
Физали низко поклонился.
— Еще кое-что… Мне нужно отблагодарить императора Византии. Для его жены покупаю твое ожерелье. Помни только: твое, а не чье-нибудь. Завтра визирь самолично выплатит тебе сто тысяч диргемов. Погоди же… Какой ты, однако, нетерпеливый, Физали!.. Я не кончил. Мой музыкант не может явиться к этому князю бедняком… Да, не помнишь ли ты, как его зовут? Ужасные у русов имена. Не помнишь? Жаль… Так вот… Тростниковая флейта для Куябы не годится. Пришли ее мне — велю обделать в золото и выложить рубинами надпись «Все побеждает любовь». Теперь все… Выпьем еще с тобой по бокалу пальмового, а то придется-таки звать к тебе хакима. Успокойся, дорогой мой, добрый Физали. Успокойся…
Халиф снова вынул золотой узорчатый дорак, наполнил радужные бокалы.
— Никто не узнает, за что мы пили. Правда, Физали? За любовь-победительницу! За любовь, победившую Гарун аль-Рашида!
Любопытный евнух Мефур, прижавшись ухом к двери, услышал, как звякнули бокалы. Слов разобрать не мог.
— …Жаль мне терять такого музыканта, очень жаль, но ничего не поделаешь. Думал было отправить их в Индию. Магараджа Гайдарабадский тоже просит…
— Лучше было бы, государь…
— Да, Физали, но нельзя… Слишком много наших туда ездит. И до Куябы добираются, но очень, очень редко. Вряд ли Акбар когда-нибудь узнает, а узнает — я тут ни при чем. Музыкантских жен не вижу, и все… Будь спокоен — второй Троянской войны из-за твоей садовницы я, во всяком случае, не начну…
Гарун аль-Рашид рассмеялся и еще раз чокнулся со старым поэтом.
20
По Румскому морю бегут мелкие белоголовые волны. Восточный попутный ветер надул паруса византийского корабля, и он легко режет голубую сверкающую воду, оставляя за собой белый пенистый след. Летают вокруг крикливые чайки. Иногда белобрюхий дельфин выпрыгивает из воды и, подняв фонтан брызг, снова исчезает в волнах. Посвистывает ветер, гудят снасти, глухо шумит вода, стекая с крутых бортов.
Палуба полна высоких светловолосых голубоглазых людей в холщовых рубахах и портах. Все почти босы. У некоторых сережки в ушах. Широкие кожаные пояса украшены медными бляхами. Ветер треплет длинные чубы, вздувает подолы рубах, пробует унести мокрое белье, развешанное на снастях.
Свежий, бодрящий ветер, а солнце горячее.
Корабельный кот, выспавшись на припеке подальше от соленых брызг, осторожно пробирается между людьми в белых рубахах. Знает, что эти кормить не станут. Зато, если на носу сидит женщина, от нее голодный не уйдет. Подошел, прыгнул на плечо, изогнулся ласковой дугой, трется о шею. Юная женщина сняла живой воротник, положила на колени, гладит загорелой рукой лохматую шерсть. Огромные черные глаза смотрят спокойно и радостно. Женщина улыбается коту, солнцу, своим мыслям.
Теперь уже никто не настигнет и не вернет. Боялась много месяцев. Остались зимовать в Тарабизонде. Опоздал караван, добрался до города только поздней осенью. На море буря сменяла бурю — одна кончится, другая начинается. Корабли не ходили. Пришлось ждать весны. Неделя шла за неделей, месяц за месяцем. Были бы они спокойны и счастливы, не будь граница халифата так близко. Вдруг узнают, вторгнутся, схватят… На улицах Джан не снимала покрывала. Случалось, прикидывалась немой.
Только в оливковых рощах за Тарабизондом страх проходил. Серебристолистые старые деревья стояли недвижимо. Было ясно, тихо и свежо. Джафар и Джан разводили костерчик, грели озябшие руки, по старой памяти пекли в золе яйца. Возвращаться засветло не хотелось. Ждали вечера. Он приходил прохладный, лунный, тихий. В комнате мангал давал много чада и мало тепла. Спали в обнимку, накрывшись теплыми плащами. Утром Джафар со смехом вытягивал женушку из постели. Студеная вода обжигала тело, но дышалось весело и легко.
В январе кругом города зацвели бледные зимние фиалки. В феврале сады окутались розовыми облаками миндаля. Море перестало злиться. Оно лежало теперь необъятным синим покрывалом, чуть отороченным бахромой пены. Джан полюбила бродить по прибрежному песку, собирать ракушки, ловить мелких крабов, бочком-бочком пробиравшихся между ноздреватыми камнями. Она носила теперь костюм персиянки — пришлось его надеть, когда осенью попали в холодные армянские горы. Сначала стыдно было ходить в шароварах. Понемногу привыкла. Решила так ехать и дальше,
В марте пришла великая радость. Пришла и длится, наполняет собою все ее существо. Джан будет матерью. Не скоро еще — месяцев через шесть. Доберутся тем временем до Куябы, устроятся, а там, когда начнет стынуть земля и, как в стране армян, полетят белые мухи, появится кто-то крохотный, ласковый, ее, их…
У Джан округлились плечи, и руки стали полнее. Она ходит по кораблю, не торопясь, осторожно спускается в трюм по узкой, шаткой лестнице. Любит сидеть рядом с мужем, положив ему голову на плечо. Джафар — ее защита, ее опора, ее все. Пока не ждала маленького, были они, как две пальмы в пустыне мира, а сейчас будущая мать — словно виноград, обвившийся вокруг вяза. Отлучится Джафар на полчаса, сядет с русами играть в кости, и уже тоскливо ей. Ждет не дождется, когда же вернется к ней, на нос корабля. Там любимое место Джан — все видно и впереди, и по сторонам, ветер дует в спину, приятно холодит щеки. Снасти гудят, плещет вода, колышется флаг с двуглавым орлом Византии. Джан плывет в страну русов, нянину страну, где зимой много снега и льда, где у зверей пушистые теплые шкуры, а у людей голубые глаза и волосы светлые, как лен.
Если бы… Стоит сказать про себя «если бы» — и темнеет лицо Джан. Веселые, бодрые мысли разлетаются, как стая спугнутых ласточек. Черные глаза мокры от слез. Пока изо дня в день Джан хлопотала в саду поэта, грустить не было времени. В пути уставала, в Тарабизонде волновалась. Приедет в страну русов — снова заполнится время делами и делишками, а сейчас с утра до вечера сидит на палубе и думает, думает… То радость великая, то неизбывная грусть. Если бы была здесь, на корабле, Олыга и потом там, в Куябе, когда родится маленький, милый, ее сын, их сын… Непременно сын — хотят мальчика и она, и Джафар.
Няня, няня… Точно вчера был тот день, когда она погибла в пустыне, спасая Джан… Пятно на солнце счастья, а другое пятно — мысль о горе отца. Проползет холодной змейкой, разбередит душу и опять спрячется. С тех пор, как византийский корабль неделю тому назад вышел из гавани Тарабизонда, Джан больше не боится отцовского гнева. Навсегда сняла покрывало. Мешка золота никто за нее не получит. Страх прошел, осталась грусть. Никогда больше не увидеть родного лица, не услышать доброго голоса… Она жива и будет жить. Она счастлива и будет счастлива, но с отцом встретится только тогда, когда оба уйдут из царства живых.
Кружатся вокруг корабля острокрылые чайки, пронзительно кричат, белыми бусинками качаются на мелких торопливых волнах. Корабль легко режет голубую воду. Искрится на солнце пенистый след. Джан плывет в далекую страну русов, нянину страну. Если много в Куябе таких людей, как эти голубоглазые босоногие парни, которые вразвалку ходят по палубе, то жить там будет неплохо. За долгие месяцы пути Джафар с ними подружился. Джан тоже привыкла к русам. Оба научились понимать их трудный звучный язык. Кое-как и сами складывают воедино странные чужие слова. Вот идет высокий, совсем молодой купеческий помощник. Лицо в веснушках, в правом ухе оловянная серьга. Завидев Джан, улыбается, показывая ровные, красивые зубы. Подозвала к себе, старается сказать пояснее:
— Васили… ходи Джафар…
Парень понял, смеется. Не надо было и посылать его — Джафар сам торопится к жене. Играл в кости долго, выиграл полдиргема. Осторожен музыкант халифа. Никто в караване не знает, сколько денег и разного добра в его тяжелых мешках. Белья и платья для обоих столько, что, пожалуй, на десять лет хватит. Никому Джафар не показывает и подарка халифа — обделанной в золото флейты с надписью из рубинов: «Все побеждает любовь». Он уже грамотен — сам может прочесть ее. Пока зимовали в Тарабизонде, жена научила его разбирать закорючки, черточки и точки. Драгоценная флейта лежит в сафьяновом чехле. Иногда по вечерам Джафар играет русам песни попроще на обыкновенном нае из камышового стебля. Народ они хороший, но береженого и Аллах бережет.
