крови весь…
— Да что там… — утирая слёзы, пробормотал тот, отходя всё же с ней в сторону. — Учитель, можно, я приду к тебе сегодня вечером? — обернулся он к Сфагаму.
— Приходи, — тихо ответил тот.
— А куда теперь направишься ты? — спросил Анмист у пророка. — Ведь ты ещё много что сможешь сделать.
— Я уже сделал. Вернее, не сделал, а наделал. И наделал слишком много. Поистине слишком много! Довольно. Больше никто не услышит моего голоса. Никто… Ни один человек до самого моего последнего часа. Молиться… Молиться в уединении!
Говоря будто сам с собой, Айерен, низко до земли поклонившись своим спасителям, нетвёрдой, но поспешной походкой пошёл прочь. Его сподвижники едва успевали расступаться перед ним.
— Ну вот, всё, похоже, и разрешилось. Не совсем так, как думалось, но всё же… — с несколько озабоченным видом сказал Анмист.
— Всё, кроме наших с тобой дел, — уточнил Сфагам.
— Разумеется. Это своим порядком.
— Завтра, в том же кабачке. Вечером. Идёт?
— Договорились.
Коротко поклонившись на прощанье, Анмист удалился. А Сфагам ещё долго стоял неподвижно, не отрывая глаз от Гембры. И только когда офицеры императорской гвардии закрыли ей глаза, подняли её тело с земли и положили на погребальные носилки, он стряхнул с себя оцепенение и, протиснувшись сквозь толпу вновь набежавших зевак, покинул площадь.
Глава 37
Сфагам лежал на низкой скрипучей кушетке, глядя на грубые, потемневшие от времени доски низкого потолка. Маленькая комнатка на третьем этаже небольшой гостиницы была тёмной и мрачноватой. Свеча на столе почти не давала света, но зато раскидывала по стенам причудливые и пугающие тени.
Только что Сфагам попрощался с Олкрином. Он знал, что больше никогда не увидит своего ученика. Их последний разговор был долгим. Олкрин смущался, что не сдержал вчера своих чувств при виде убитой Гембры, а Сфагам, напротив, едва ли не впервые в жизни стыдился своей сдержанности.
Сфагам искренне любил своего ученика и не хотел быстро с ним расставаться. Но когда тот ушёл, Сфагам странным образом почувствовал облегчение, ибо сейчас в его душе творилось такое, что делало всякое общение с людьми невыносимо мучительным. Это касалось даже самых близких. Никогда ещё Сфагам не переживал такого разлада с самим собой. Вчера он сделал главное дело в своей жизни. Колесо его судьбы совершило полный оборот, не просто проехав по миру, но и изменив его. Теперь от него протянулась прямая нить причастности к самому высокому, непостижимому и запредельному. Но при этом сломанный воздух боли и страданий, вспененный движением этого колеса судьбы, жёг и разрывал ему сердце. Эта боль доносилась совсем из другого места, источник её лежал не так высоко, но от этого не было легче. Да, он, монах Сфагам, не дал миру свернуть на дорогу сладкого и губительного самообмана. По крайней мере, здесь и теперь. Но сможет ли он, монах Сфагам, жить дальше, неся в себе боль этого несостоявшегося поворота? Наверное, сможет. Знать бы только, во имя чего. Поставленная и достигнутая им цель почти выходила за пределы человеческих сил. А любая новая цель заведомо будет их превосходить. Но куда же девать всё человеческое? Эту человеческую боль?
Сфагам подошёл к окошку. Впереди не было видно ничего, кроме плотно затворенных окон вплотную стоящего соседнего дома. Где-то внизу слышались гулкие восклицания вечерних прохожих и перекличка стражников.
Весь вечер, даже во время беседы с Олкрином, в голове Сфагама звучали стихи Тианфальта.
Так начиналось одно из самых последних стихотворений поэта.
Как всё же тяжко было ощущать себя стрелой, пробившей насквозь свою цель и несущейся дальше неведомо куда…
В дверь постучали.
Сфагам не хотел никого видеть. Эта захудалая гостиница была хороша лишь тем, что здесь ему, наконец, удалось отвязаться от этих неугомонных и надоедливых людей, которые весь день не оставляли его в покое со своими вопросами и разговорами. В конце концов ему пришлось спрятаться от них, словно преступнику. Теперь ему даже стало казаться, что побоище на Площади Церемоний сегодня утром устроил не он, а кто-то другой.
— Кто ты и что тебе нужно? — устало спросил он человека, стоящего в дверях.
— Меня зовут Агверд. Я привёз тебе письма из Амтасы. Ох, и нелегко же было тебя найти!
— Войди и садись. Мне нечем тебя угостить, кроме простой воды и яблок. Но, если ты не откажешься, я закажу вина.
— Вино в Каноре всегда делать умели. Правда, в таких заведениях его иногда разводят ослиной мочой, но можно рискнуть.
— Я закажу самого лучшего, — улыбнулся Сфагам.
Вино, вопреки подозрениям, оказалось весьма неплохим, да и поданный хозяином к вину мясистый румяный цыплёнок с острым соусом и овощами и свежие сырные лепёшки выглядели довольно аппетитно. Понимая, что гость не станет есть один, Сфагам решил разделить с ним эту тяжёлую и грубую пищу простых людей. Было в ней всё же что-то очень притягательное. Особенно сегодня.
Агверд что-то говорил о вине, о своём ремесле, делился опытом житейской мудрости, рассказывал о жизни в Амтасе. Сфагам не то чтобы не слушал его, он даже время от времени откликался на его слова. Но мысли его были устремлены к Ламиссе. Всё время в его душе горел этот далёкий тёплый огонёк. Теперь он неожиданно стал ближе, и от этого ещё недосягаемее.
— Как она там? — тихо спросил Сфагам, впервые за всё время мягко перебив речь гостя.
— Живёт… — смущённо пожал плечами тот. — Ждёт тебя… М-да… Я, пожалуй, пойду. Мне ещё двух человек сегодня надо найти.
— Найти? В такой час?
— Да, уж надо. Куда денешься…
Осушив на прощанье ещё одну кружку вина, Агверд откланялся, оставив на столе кипу маленьких свитков. Сфагам распечатал и развернул наугад один из них.
'Милый! Сегодня я опять весь вечер смотрела в окно и думала о тебе. По ночам у нас теперь часто идут дожди. Как только начинается дождь, я сразу вспоминаю тебя и пытаюсь представить, где ты сейчас находишься, на каких дорогах. Я только теперь поняла многое из того, что ты мне рассказывал. Жаль, что этого было так мало. Зато я часто мысленно говорю с нашим будущим сыном. Мне кажется, он будет очень похож на тебя.
А помнишь того смешного воронёнка, которого ты кормил у нас в саду? Он с тех пор так всё время к нам и прилетает. Он тоже скучает по тебе. А котик наш заболел и совсем ничего не ест…'
Сфагам бросил свиток на стол и почти упал на застонавшую болезненным скрипом кушетку. Слёзы душили его. Кто, когда, за что, а главное, зачем отнял у него всё человеческое? Какие страшные дела надо было совершить в прошлых перерождениях, что ВОТ ТАК расплачиваться?
Теперь он понимал, нет, не просто понимал, а ЧУВСТВОВАЛ, что имел в виду брат Велвирт, когда говорил, что не хотел бы победить в тот день. Ради чего теперь побеждать? Ради самой победы? Глупо. Ради любви к жизни? А если нет любви к жизни? За что любить такую жизнь, где сверхчеловеческий дух мучительно тщится превзойти и разорвать человеческую оболочку? Жизнь, где дух бесконечно томится в клетке человеческой ограниченности, а естественная природа человека подавлена страдающим духом и не имеет возможности дышать живительным воздухом чувств. И память… Хорошая память — жестокая память! Она хранит всё. Все большие и малые занозы, которые скопились в душе ещё с тех пор, как не годам серьёзный мальчик с яблоком в руках переступил порог Братства Совершенного Пути. Да! Хорошая память — жестокая память, и деться от неё некуда. Так чего же ради побеждать?
Нет. Довольно. Надо успокоить мысли и очистить сознание. Уж это-то он умел. Когда мысли улеглись и сознание очистилось, Сфагам услышал два одновременно говорящих в нём голоса. Первый исходил с самого
