На дворе было невесело… Отовсюду нагнало туч и с сумерек падал осенний дождь, нехороший дождь. Голда закрыла двери от лавочки крюком, как делала зимой, но настойчиво стучали в окна струи воды, и казалось, там на улице происходит недоброе, ходит несчастье с клюкой в руках и стучит, стучит…
— Мне весь день кажется, что вот-вот кто-то придет, — выговорила Песька. — Я беспокоюсь и не знаю отчего.
Ей не ответили, и каждый подумал про себя: бедная, бедная!
Старик начал раздеваться. На стенах появились тараканы и зашуршали; и они творили жизнь!
— Да, надо ложиться, — зевнув до слез, произнес вдруг Мотель, выходя в лавочку, и все вздрогнули.
— Подожди, — дрожащим голосом сказала Этель, — я сейчас приду и помогу тебе.
Он взглянул на нее и дико обрадовался.
'Ого, — подумал он, — ого!..'
Старуха начала ворчать. Что за разговоры ночью? Маня, раздевшись, стояла уже у дверей, играя наготой перед Мотелем, и когда перехватила его жаркий взгляд, улыбнулась, потушила лампу и легла.
— Плохо тому, кто теперь переходит границу, — зевая, произнесла Голда и прислушалась.
— Есть Бог, — прошептала Песька. — Он есть, мать.
А ночь шла. Как усталый путник в бесконечной степи, без звезды впереди, она шла усталая, залитая кровью, залитая слезами, она шла, чтобы идти и снова придти и идти без конца. И шла безрадостная навстречу безрадостному дню…
Вошла Этель, и во тьме шаги ее казались покорными.
— Кто там? — прошептала Песька.
Она присела на кровати, морщась от острой боли, и, повернувшись, бросила во тьму:
— Моя душа с тобой, Этель!
Этель не ответила и пошла раздеваться.
— Кто-то стучит, — произнесла она вдруг громко и прислушалась.
— Где стучат? — спросила Голда сонным голосом.
Песька замерла.
— Конечно, это он, — пронеслось у нее.
— Стучат, — послышался из лавочки голос Мотеля. — Сейчас узнаю, что это.
— Опять разговоры, — проворчал Мендель. — Даже ночью нет покоя!
Упал железный крюк. Проснулся ребенок и от страха заплакал.
— Вот уж ночь, — недовольно сказала Голда и поднялась. — С кем это Мотель разговаривает?
Донеслось восклицание, потом голос, знакомый, невозможный…
— Но это Левка, — все плохо соображая, крикнула Песька, — ну да, Левка. Я с ума сошла! Зажги, Этель, лампу.
Никто не понимал, что случилось, а темнота вносила еще больший беспорядок в начинавшийся шум.
— Кто приехал, кто? — допрашивала Голда, поймав чьи-то руки. — Как он смел приехать, слепая лошадь! Пусть едет назад!
— Конечно, назад, — мрачно поддержал Мендель. — Как здесь темно. Вот уж темно! Я тоже говорю: назад! Закройте двери, — его еще могут увидеть. Почему он приехал? Маня, зажги лампу…
Комната осветилась вдруг. Наступил тревожный миг. Кто-то робкими шагами входил в комнату и, казалось, шел бесконечно долго, бесконечно медленно.
— Это Левка, — равнодушно сказала Маня. — Подождите, я закроюсь.
— Левка, — прошептала Песька, — Левка!..
— Почему ты вернулся? — с негодованием спросил старик.
— Ты спрашиваешь, — крикнула Голда, выходя из столбняка. — Да, да, это Левка. Приехал молодец! Ну, что скажешь, старый дурень, — набросилась она на мужа. — Расскажи-ка, как ты у Бога теперь в доме стекла выбьешь?
— Если ты, Левка, не уедешь, — мрачно сказал Мендель, — я сейчас иду повеситься. А ты, Бог, спишь! Ты не слышишь, Бог, не хочешь слышать? Без стыда, Бог.
— Зачем разговаривать с ним? — спросила Голда. — Возьмите палку и гоните его, как собаку. Как ты смел приехать, слепая лошадь? Молчи, Песька, теперь кричать нужно, драться нужно, кусаться нужно. Встань! Утюгом разбей ему голову. Или мы все с ума сошли. Этель, молчи, не могу слышать твоего голоса. И деньги пропали, деньги пропали!..
Она не выдержала отчаяния и ярости, терзавших ее душу, и стала рвать на себе волосы.
— Дайте мне сказать, — слабо запротестовал Левка. — Дайте же.
Он стоял, облитый светом лампы, такой изнуренный, такой несчастный…
С одежд его текла вода; он топтался на месте и повторял, словно перед ним стояли толпы судей: 'Дайте же мне сказать'.
— Что сказать, слепая лошадь? — перебила его Голда. — В Америке тебе плохо? В Америке? В Америке? — все возвышала она голос.
— Ну да, — все как бы умоляя, ответил Левка. — Вот вы кричите, и у меня нет мыслей. Почему-то я их теряю. Я ведь вам прежде сказал, что не едется. Я таки хотел, я таки уехал, но, как раз кстати, не мог уехать. Почему-то не мог. Честное слово, не мог, верите? Я сам говорил себе и так и вот так, я кричал на себя, не помогало, не помогало!..
Песька сидела неподвижно и внимательно, внимательно, слушала. Как будто к ней доносились звуки из другого мира, и могла лишь по тону — не по словам — разобрать истинный смысл, она тихо повторяла все, что говорил Левка. И сердце ее разрывалось от жалости к нему.
— Я и сам не знал, что со мной, почему-то не знал, — говорил Левка, обращаясь к старику и старухе, и они отворачивались от него. — Ну, хорошо! Я говорил себе: Америка! Что означает Америка? Почему мое сердце не согревалось, я спрошу вас? Почему? Какое-то чужое имя, холодное имя! Америка! Вы все что- нибудь чувствуете? Когда я прятался по городам я сидел, как глухой зверь, и думал: Америка! Но когда я лежал, спрятанный под кроватью, и говорил: Америка, — я плакал! Да, да, я плакал. Почему-то захотелось домой. Ведь это разрывает сердце, уверяю вас. Что-то само плачет! Не хочешь, а плачешь! И так заскучал я за камнями, за домами! Я бы полжизни отдал, чтобы увидеть их. А что мне камни в Америке? В каком родстве я с Америкой? И я лежал и плакал. Да, да, я плакал.
— Что же ты хотел смеяться, слепая лошадь? — нетерпеливо оборвала его Голда. — Или нам нужно знать, что ты делал под кроватью? О чем ты здесь будешь думать, в казарме?
— Скверно таки, — согласился Гем и заморгал глазами.
— Ему надо было бы отдохнуть, — робко вмешалась Песька. — Посмотрите на него!.. Мне кажется, он сейчас упадет!..
— Молчи, Песька, — грозно крикнула Голда. — Отдохнуть! Я бы прокляла тебя! Умереть ему нужно, а не отдохнуть!
— Не сердитесь на меня, не кричите на Пеську! — с страданием заговорил Левка. — Мотель, попроси ты за нас! Вот вы шумите. К чему это? Как раз кстати, не нужно. Ведь я тоже мучаюсь. Я больше вас мучаюсь, а я не кричу. Вот вы говорили: Америка! Уезжай в Америку! Разве я с вами спорил? Америка, пусть Америка… Но когда я не могу, верьте мне, не могу… У себя просил — не могу! Раз за все разы! Вы думаете, это легко? Попробуйте-ка сами! Попробуйте только выехать из города! Сидишь в телеге, и не только сердце твое плачет, но вся земля. Да, да, вся земля. Разве это улицу перейти? Это уехать навсегда… А я не хочу в Америку. Почему-то не хочу! Убейте меня, а я не могу! Раз за все разы!
— А на войне тебе лучше будет, дурак? — не утерпел старик.
— Таки не лучше, — согласился Левка, — как раз кстати, но что же делать? Есть такие счастливцы, которые могут уехать! Что же из этого? Есть птицы, и они умеют летать… Так я виноват? Я люблю мой город, здешних людей, здесь я и то могу делать и другое могу сделать, а там что? Что я, Левка, там буду делать?.. Вы видите меня, Левку, в Америке?
— И такому барану я отдала дочь свою, — закрыв уши ладонями, закричала Голда. — Погиб бы ты раньше, чем я тебя узнала! Дурак, лошадь, ведь на войне тебя первого убьют. И из твоего глупого мяса колбасу сделают для собак…
