— Ну, пусть сделают. Что вы меня пугаете? Как раз кстати, я этого не боюсь. Что-то оно легче. Раз за все разы! И почему не пойти на войну, я вас спрошу? Ведь идут же другие. Чем я лучше их? Хотел бы узнать, чем я лучше их. Разве я избранник? Ваш Наум избранник, а не я. Ну, так я пойду. Таки не хочется идти, но все идут, и я пойду. Раз за все разы, — и конец.
— Слышишь, Песька, ты слышишь? Почему этот человек не мой муж? Скажите мне, почему? Я бы из его кожи ремни вырезывала! Вот говорили за этой стеной… 'Как раз кстати, раз за все разы'. Слепая лошадь! Слепая! Даже разговаривать не умеешь. Даже языком ворочать не умеет. Но подожди, подожди, запоешь ты в казарме.
— Таки запою! Может быть, меня и убьют. Ну, пусть убьют. Это таки больно, это страшно, — но что мне делать, когда я не люблю Америки? А тут у нас есть Бог. Правда, у нас есть Бог, Песька… И с войны возвращаются.
Песька молчала и слушала, понурив голову. 'Конечно, кто слаб, тот силен. Но если Левка не может?.. И если он не может?..' — захотелось ей вдруг крикнуть в горе, но удержалась и заплакала…
И ничего в мире не было нежнее, прекраснее, благовоннее этих чудесных слез! Словно в них отразилось и ее горе, и ее покорность, и ее жертва, — так заплакала она…
Этель заговорила, и долго лился ее страстный голос… Мотель не поддерживал ее. Старик отвернулся, почувствовав в сердце глубокую боль. Жалостным, недоумевающим взглядом оглядел он Левку, Пеську, двоих детей, спавших на полу, и посмотрел вверх. И его взор встретил закопченный потолок грязной комнаты, жалкой комнаты… А Голда, увидев обоих рядом, точно лишь теперь поняла глубину несчастья и закричала всеми голосами отчаяния… И до самого утра не прерывались разговоры, грязные и трогательные, высокие и страшно земные, но — высокие и низкие — их заливали слезы, кровавые слезы несчастнейших сердец, не единственных сердец. Так мучились везде, так бились везде…
Народ отвечал…
ЕВРЕЙСКОЕ СЧАСТЬЕ
Я таки та женщина, которая любит много говорить! Как раз на такую напали. Посмотрите-ка на меня. Доставьте себе это маленькое удовольствие. Что, — красивая картина? Кто же здесь может говорить, и что здесь может говорить? Больная, больная и больная! И вместе с тем вот такая, как я — счастлива…
Я так счастлива, что далее не поменялась бы судьбой с мадам Рубинштейн… Вы не знаете мадам Рубинштейн? Кто же ее не знает? Дорогие друзья мои, в самом деле? И никогда ее не видели? Ведь у нее же где хотите бриллианты. Может быть, вы думаете, что у нее шея красивее моей, или какие-нибудь особенные уши? Обыкновенная шея, обыкновенные уши, а такие бриллианты на них, что я желала бы и себе и вам иметь такие проценты хоть через пять лет.
И все же, все же я бы с ней не поменялась. Что такое? Что мне мадам Рубинштейн? Тоже не больше, как женщина, вдова, и тоже, может быть, мучится не меньше меня… Знаем, уж знаем счастье этих богачей.
Может быть, вы хотите меня испугать Ротшильдом, — так я вашего Ротшильда тоже не боюсь. Положим, мне теперь немножко лучше, чем ему. Нужно мне иметь его головокружения? Может быть, вы скажете, что он не еврей? Тоже, бедный, еврей, и наверное, лежит в земле не хуже меня… И детей, бедный, ведь тоже имеет? Где же это счастье? Может быть, и его сынок, как мой дурак, также не хочет быть портным…
Значит, имеете уже хороший раз. Не спешите, и слушайте дальше.
Кто я, и что я? Что я имею, где имею, и когда имею, если живу в одной полутемной комнате с тремя детьми, и где сам Бог велел, чтобы со стен текло.
Сама болею, может быть, сотнею болезней, и самых различных. Что хотите, то у меня найдете. Если в голове жужжит, то, думаете, что в боку не колет? Как раз, вы угадали! И жужжит и режет, и ломит и колет, и рвет и сверлит, где только хотите. Я бы, кажется, одна могла занять целую больницу… Все доктора мучились бы со мной, и все-таки никто никогда не узнал бы, что за болезнь у меня. Ничего…
Так вот, дорогие друзья мои, такая вдова, как я, должна иметь трех детей. Что значит детей? Детей!..
Старшая дочь моя, Циличка, сделана худой. Одна кожа и одни кости. Так Бог хотел, а если вам не нравится, то идите, и спросите вы Его, почему?
Знаете, что я вам скажу? Хотели бы сделать Его на один только день матерью моих детей и посадить Его вместе с моей Циличкой. Ого! Он бы скоро забыл, кто Он, и где Он тут в мире.
Дитя — золото, — и должна была только у царя родиться.
Что вам сказать больше, когда ей теперь уже тридцать лет, а я еще ни разу не видела, чтобы она хоть один раз сделала кому-нибудь глазки. Сделай хоть раз, что тебе мешает, дурочка, попробуй!..
Так нет! Рубите и режьте ее и все же будет нет! Тихо, благородно, а глаза опущены… Рубите и режьте, — глаза опущены…
Когда ей минуло тридцать лет, я подсела к ней и осторожно, как можете себе представить, сказала:
— Циличка, что же будет дальше? Ведь уже после тридцати… Вот эти розовые щеки, — они, положим, такие розовые, как мои, — скоро уже перестанут цвести, а эта чуточка жира, что есть на тебе, тоже уйдет… Что же останется?
Говорю к ней, а душа моя вот так трясется… Плакать ведь нельзя. Разве ей можно слезу показать?.. Ничего!..
Вторую мою зовут Розочкой. И она, действительно, Розочка. Положим, двадцать пять лет мы ей еще в прошлом году насчитали. Нос у нее… может быть, думаете очень длинный или вот такой какой-нибудь… Боже сохрани! Она только немножко курносая. Но кто смотрит на нос, когда есть вот такие плечи, и вот такая шея, и пара черных глаз, как две молнии. Это даже не девушка, а чистый мед… Женихов сколько угодно! Два жениха, пять женихов и сейчас. Работает она, — где вы, например, думаете? На пробочном заводе… И тот хочет быть женихом, и этот хочет быть женихом, — а тот, думаете, не хочет?
Но оглянулась как-то, — ого, девушка уже готова! Я только хотела зарезаться… Но, ничего, и это прошло. Конечно, мучились, но делали все… И денег стоило, девушка чуть не умерла, — избавились… Ничего!..
А сынок не хочет быть портным… Почему не хочет? Идите и поговорите вы с ним.
Чем же ты хочешь быть, говорю к нему, генералом, графом, темный дурак?
— Провизором!
— Что значит провизором? И что это за кусок хлеба быть провизором, и как ты станешь провизором?
Но рубите и режьте, стоит на своем…
Так, тот не хочет быть портным, — Розочка… ну, вы уже сами знаете, что делает Розочка, у меня сотня болезней, а Циличка, конечно, тает как свечка, — хоть прими яду.
Однако мы ведь имеем великого Бога… Посмотрел Он как-то сверху на меня, и сделал вот такое лицо. Что-то очень уж показалось ему нехорошо…
В самом деле, до каких пор мучить вдову, до каких пор сосать из нее кровь?..
И повелел Он, чтобы в наш дом переехал молоденький Саньчик со своей матерью. Переехали. Молодой человек… Я еще не видела такого молодого человека. Пара глаз, как две большие груши, а черненькие усики могли бы, кажется, мертвую девушку поднять на ноги… Хорошо, пусть уже будут черненькие усики, пусть уже будут груши, лишь бы я что-нибудь увидела.
Как, почему, отчего, когда?.. — Не спрашивайте! Познакомились. Он к Циличке, Циличка к нему, он опять к Циличке, его мать ко мне, я к ней, Розочка в середине… провизор тоже не молчит. Ярмарка.
Мать — настоящая, но настоящая змея. Ах, о ней даже не говорите! Она же глотает людей… Саньчик — золото! Бриллиант в сравнении с ним — грязь. Мягко, тихо, благородно! Громкого слова сказать не может, — делай что хочешь с ним… Вы сами можете себе представить, что это за душа, если он в мою Циличку влюбился… Тридцать ведь уже прошло, или этот жир, что он на ней увидел? Ничего!..