красные руки.
«Выйдите», — кивнул детям.
Олешка и Валя вышли в сени. Нина осталась: ей было четырнадцать лет, и она считала себя уже большой.
— Нам нужен хлеб, — сказал Тимофей негромко и весомо и остановился, словно ждал, как примет Александра Степановна его слова.
Она молчала. Молчала и Нина. Тимофей не сказал, кому — «нам», но и так было понятно.
Тимофей коротко объяснил: негде печь хлеб. Пусть Александра Степановна подсобит. Мать кивнула. Быстро договорились: как украдкой доставлять муку, когда удобнее забирать испеченные караваи.
Тимофей встал, шагнул к двери, но вдруг остановился. Спокойно и неторопливо, как все делал, оглядел Нину, подозвал к себе. Спросил, как зовут, в каком классе. Пионерка? А немецкий знает?
Нина отвечала, чуть подумав перед каждой фразой.
Это, видимо, особенно понравилось партизану. «Серьезная. Хоть и маленькая, а серьезная...»
Тимофей не знал, что Нина заикалась. С малых лет выработалась у нее привычка: прежде чем сказать что-то, сосредоточиться, сперва мысленно произнеси ответ и только потом уже вслух. Тогда звуки не цеплялись, не застревали. В школе учителя, прежде чем вызвать Нину к доске, говорили:
— Куковерова, приготовься!
И спрашивали другого. А пока Нина внутренне «собиралась», сосредоточивалась, как перед прыжком. Это ей помогало преодолеть заикание.
— Ваш дом — крайний « деревне. Так? — сказал Нине Тимофей.
Девочка кивнула. Она вообще предпочитала, когда можно, обходиться без слов.
— Издалека виден, — продолжал Тимофей.
Нина снова кивнула, хотя не понимала, куда он клонит.
А дом их крайний, на холме, и виден из-за реки и из лесочка. Это верно. Бывало, далеко уйдет Нина с ребятами по ягоды, по грибы, а нет-нет и мелькнет вдали их красная крыша с облупленной трубой.
— Поручение тебе, — сказал Тимофей и положил свою огромную руку ей на плечо. Нина была худенькой, и плечо утонуло у него в ладони. — Когда немцы в деревне, вывешивай бельишко на плетень. Ну будто стирала. Полотенца там, наволочки... Понятно?
Чего ж тут не понять?! Сигнал! Белье будет служить сигналом партизанам. Висит белье: «Стой! Не входи! В деревне немцы!» Нет белья — «Пожалуйста, рады гостям!»
— Смотри, — строго сказал Тимофей. — Не подведи!
— Не подведу! — твердо пообещала Нина.
С тех пор, как только в деревне появлялись немцы, Нина хватала старенькую скатерть, совала ее в бак с водой и вывешивала, мокрую, на плетень, там, где он был обращен к лесу, к реке. Нина не знала, где скрываются партизаны, но решила — в лесу.
...И сейчас, лежа в землянке на широкой жесткой скамье, Нина видела во сне, как Тимофей подходит к ней, кладет тяжелую руку на плечо и говорит:
— Молодцом!
— Нина, да Нина, проснись же...
Нина с трудом разлепила склеенные веки. Перед нею стояла Катя, осторожно, но настойчиво трясла за плечо.
— Вставай. Часа три уже спишь. Батов зовет.
Нина сразу вскочила. Батов — командир отряда.
Значит, что-то важное... Быстро сполоснула ледяной водой измятое лицо, пригладила волосы.
В командирской землянке было тихо. Батов один сидел у грубо сколоченного стола.
— Ну, дочка, рассказывай.
Нина проглотила комок в горле. У нее всегда слезы подступали, когда Батов называл дочкой. Отец Нины недавно погиб на фронте. И ни мать, ни Нина даже не знали, где могила солдата-артиллериста Куковерова. Да и есть ли она — могила?
Никогда уже отец не назовет ее дочкой. Никогда не споет вместе с Ниной о том, как одиноко стоит, качаясь, тонкая рябина и как в степи глухой замерзает ямщик. А Батов, как нарочно, очень похож на отца. Тоже невысокий, коренастый, простой. Впервые придя в отряд, Нина даже удивилась. Нет, не таким представляла она себе боевого партизанского командира. Ни кожанки, ни револьвера на боку, ни папахи, ни патронных лент на груди. Обычная сатиновая косоворотка, Даже не сапоги, а ботинки с калошами, и залысина надо лбом. Худощавое лицо, усталые глаза. Таким вот приходил отец с фабрики после смены.
...Нина подробно рассказывала Батову, где она побывала за эти трое суток, что видела в деревнях, сколько там комсомольцев и что они предпринимают. Сказала, что две девушки просились в партизаны.
— Сводки Совинформбюро рассказывала? — спросил Батов, делая краткие пометки в блокноте.
— Везде, — сказала Нина. — В каждой деревне. Рассказывала, как дела на фронтах...
— Так. — Батов сделал несколько шагов по тесной землянке. Внимательно, словно первый раз видел, оглядел Нину.
Волосы черные-черные, гладкие и блестят, будто полированные. И сама смуглая, и глаза черные. Галка.
«Приметная», — покачал головой Батов.
Для разведчицы это ни к чему. Чем незаметнее, обычнее, тем лучше.
«Может, кого другого послать? — подумал он. — Нет, смелая девчушка и толковая...»
— У меня к тебе дело, дочка, — сказал он. — Трудное дело...
Задание было и впрямь нелегким. Батову стало известно, что неподалеку, в деревне Горы, расположился на отдых немецкий карательный отряд. Сильный отряд. Прислан, чтобы разгромить окрестных партизан, раз навсегда покончить с ними.
— Понимаешь, Нина, — Батов в упор посмотрел девочке в глаза, — необходимо точно узнать, где у них пулеметы, орудия, сколько солдат, в каких избах офицеры...
Нина кивнула.
— Это очень важно, — продолжал Батов. — Тогда одним внезапным встречным ударом мы уничтожим их пулеметы, офицеров, посеем панику...
Нина снова кивнула.
— Вечером или ночью подобраться к Горам нетрудно, — задумчиво продолжал Батов. — Одна только беда: немного и увидишь-то в потемках... А днем — днем рискованно...
Нина на секунду представила себе темную ночную деревню, редкие блики света на снегу, одинокие фигуры часовых. Нет, ночью толком ничего не выяснишь.
— Пойду утром, — сказала она. — Завтра утром.
...Чуть свет Нина надела свою потрепанную шубейку, крест-накрест повязала старенький платок, перекинула через плечо холщовую торбу и зашагала.
До Гор было километров пятнадцать. Нина шла и шла. Шла и думала, настороженно посматривая по сторонам.
Утоптанная, побуревшая от колес и полозьев проселочная дорога тянулась вдоль заметенных сугробами полей. У моста Нина свернула, пошла еле приметной в снегу тропкой. Так короче и встречных меньше.
Чего только не передумаешь, шагая по огромной, пустынной снежной равнине!..
Опять вспомнился отец. Вот они вдвоем на катке. Нина еще совсем маленькая; коньки разъезжаются, она больно шлепается...
— Не трусь, Нинок! — хохочет отец.
И Нина поднимается и, не показывая, что больно стукнулась коленом, опять шагает по ужасно скользкому льду.
А что сейчас делает мама? Спит еще? Нет, наверное, встала спозаранку, хлопочет. Надо ведь добыть еду. Олешка и Валя — маленькие, а едят — ого, как большие! А где достать хлеб, картошку, когда немцы все вокруг подчистили?
Как плакала мама, когда Нина уходила в партизаны! Мама — она и есть мама. Страшно ей было расставаться с дочкой. Плакала, увещевала:
