словно бы мигнули и тотчас вспыхнули с утроенной силой.
«Пьер Соммер?! Как же? Ведь третий раунд… Весь раунд… Я атаковал. И концовка моя…».
И сразу перед глазами мелькнуло: вот Чарлз Боуз, английский тяжеловес. Он плачет (да, плачет!) на ринге. Только что объявили решение судей. Боуз не сомневался в победе, но вот пожалуйста…
А это — испанец Хунтрео. Он сидит на брезенте. Наотрез отказывается покинуть ринг. В знак протеста против судей. Сидит целых полчаса, остановив все течение дальнейших боев. И только силой увели его друзья…
Все это промелькнуло в мгновенье. И опять Борису тяжко ударило в голову:
«Пьер Соммер? Но как же так? Невероятно…».
Пьер Соммер тоже, видимо, был поражен. Когда рефери вскинул его руку в знак победы, он как-то странно глянул на Щетинина. В глазах француза мелькали сразу и радость, и удивленье, и какая-то виноватость, и растерянность.
А зал!.. Зал свистел, орал, гремел, стонал, разрывался от криков, топота, пулеметной дроби трещоток и воя сирен.
— Долой!
— Жулье!
Зал, французский зал протестовал. Он был против своего же любимца, своего Бегемотика, своего Пьера Соммера.
Зал уже не интересовала золотая медаль. Зал требовал справедливости. Всего-навсего. Такой мелочи — справедливости. Французы — они издавна полюбили ее. Издавна и навсегда.
Болельщики отлично знали: по международным правилам бокса решение судей окончательное и обжалованию не подлежит. И все-таки зал не мог смириться. Не хотел. Ни за что!
Да здравствует справедливость!
Борис стоял в растерянности. Да, он слышал о нравах заграничных болельщиков. Слышал, что иногда на футболе разносят в щепки трибуны, стреляют в арбитров.
И все-таки такого невероятного, такого сумасшедшего бунта он никак не ожидал.
Несправедливое решение, которое сперва так потрясло его, словно бы даже ослепило, теперь стушевалось перед этим шквалом разгневанных трибун.
Мельком Борис глянул на электрическое табло: там уже зажглись цифры.
«Так… Трое судей — за Пьера, двое — за меня…».
Да, исход боя был решен минимальным перевесом. И все- таки…
«Три — за Пьера, два- за меня».
Он горько усмехнулся.
Лучше бы наоборот. Но как же так?… Неужели он так жестоко ошибся? Говорят, сам боксер необъективен, не может точно оценить ход своего боя. Да, но все-таки… И тренер вот тоже уверен. И все болельщики.
Борис качнул головой…
«Надо пожать руку», — устало подумал он.
Таковы правила. После боя это как символ мира. Поединок окончен. Мы снова друзья.
Но Борис видел: Пьер Соммер в растерянности, он не протягивает руки. Он словно боится чего-то…
И Борис тотчас понял. Не далее, как вчера, в этом же зале, на первенстве Европы, швед проиграл бой. И так рассердился- наотрез отказался подать руку победителю. И со злости даже плюнул на брезент.
«И Пьер боится… что я не пожму…» — подумал Борис.
Ему было горько. И так обидно… Нет, не боксер не поймет этого. Золотая медаль и титул чемпиона Европы…
Но он пересилил себя. Сердито сказал себе: «Ну?!».
И первый, сделав шаг к французу, протянул руку.
Этот жест вызвал в зале новый шквал криков и свиста.
— Молодец!
— Вот это парень!
— Долой судей!
Пьер Соммер, видимо, только и ждал, как поступит русский. И теперь он рванулся навстречу Щетинину, обеими руками стиснул его руку, долго, с силой тряс ее, словно качал насос. И глаза его опять были и радостными, и виноватыми. И что-то такое же растерянное и виноватое он бормотал по- французски.
Борис не понял. Хотя… в общем-то, понял.
— Конечно, ты не при чем, — сказал Борис. — Это судьи. Наше дело — драться, их дело — судить…
Борис сказал это по-английски. Понял ли Пьер? Наверно, понял.
— Сэ ля ви, — прибавил Борис.
— Да, да, сэ ля ви! — подхватил Пьер.
Так они миролюбиво говорили, не разнимая сцепленных рук, но зал!.. Зал все еще стонал и орал, выл и свистел.
Какой-то длинный тощий парень в черном свитере, очень похожий на молодого Черкасова, вдруг лихо вскочил на ринг и сунул прямо в руки Борису Щетинину огромный букет. Тюльпаны. Все, как на подбор, огненно-красные. И, чтобы никто не подумал, что парень просто ошибся, он громко возгласил:
— Месье Бори Штетинни…
Чего уж лукавить?! Это было приятно Борису. Тощий парень в черном свитере как бы вносил успокоение в его израненную душу.
И все-таки Борис чувствовал. Нет, нехорошо… Не годится…
И тут он совсем уж покорил французов.
— Благодарю, — сказал он по-английски. И добавил:-Но у нас цветы получает победитель.
И, шагнув к Пьеру, передал ему букет.
Вечерние выпуски газет выплеснули целую волну восторга! Заголовки были разные, но суть — одна.
«Самый галантный боксер!» («Фигаро»).
«Русский боксер учит вежливости парижан»(«Трибюн»).
«Оказывается, есть еще рыцари!» («Орор»).
НОВЫЙ СТОРОЖ
ядя Федя ушел на пенсию.
Всем нам было жаль расставаться со стариком. За многие годы он так сжился с нашим маленьким заводским стадионом, что, казалось, трудно даже представить зеленое футбольное поле и гаревые дорожки без него.
И жил он тут же, в небольшой комнатушке под старыми дощатыми трибунами.
Мы часто забегали к нему: то за футбольным мячом, то за волейбольной сеткой, то за секундомером, гранатами, копьем или диском.
Дядя Федя был сторожем и «смотрителем» нашего заводского стадиона.
Он подготавливал беговые дорожки, весной приводил, как он говорил, «в божеский вид» футбольное поле, подстригал траву, красил известью штанги; разрыхлял и выравнивал песок в яме для прыжков; следил за чистотой и порядком, — вобщем, делал все, что требовалось.
Сам он называл себя «ответственным работником», потому что (тут старик неторопливо загибал узловатые пальцы на руке) рабочий день у него ненормированный, как, скажем, у министра, — это раз; за свой стадион он отвечает головой, как, к примеру, директор за свой завод, — это два; а в-третьих, без него
