Остается только надеяться, что первый автор (который на «мерседесе») не имеет в виду под облезлым бомжом второго автора и едет, в конце концов, даже не в бордель напротив собеса, а хотя бы в сам собес.
Не сказать, что подобная, весьма, признаем, тривиально задуманная и выполненная продукция в антологии превалирует – но само наличие подобных текстов радует с трудом.
Порой создается впечатление, что этический, или политический, или, чуть реже, религиозный посыл стихотворений многих авторов для Красникова стоит куда выше элементарного поэтического мастерства.
Или, быть может, кто-нибудь объяснит мне, какая ценность в таких вот, наверное, искренних, но совершенно безыскусных строках:
Это ведь, собственно, все стихотворение, больше ничего не будет. Хотите, я вам еще семь таких напишу за три минуты?
Геннадий Красников, предполагаю, на все обвинения и замечания ответит, что всякий желающий может сделать свою собственную антологию и любоваться ею весь XXI век. Мысль резонная, но только в том случае, если б на красниковской антологии, непосредственно на обложке, стояла б его фамилия: «Составитель такой-то».
Иначе рассматриваемая здесь книга не имеет серьезных прав претендовать на академичность. Читая ее, возможно изучать поэзию начала столетия только с некоторыми, так сказать, оговорками. Часть из них приведена выше.
Составитель антологии на меня, конечно, рассердится, а зря.
Посыл моего текста прост.
Геннадий Красников пишет в предисловии, что составленная им прежняя антология – «Русская поэзия. XX век» – выдержала уже два издания и стала библиографической редкостью.
Вот и эта выдержит даже не два, а все четыре.
Надо всего лишь пятьдесят пять поэтов туда внести, а поэтов пять выкинуть (хотя последнее не обязательно). Места мало в книге? Да ну что вы, в антологии шрифт как в букваре. Убираем первый раздел, со Случевским и Фофановым, шрифт делаем поменьше – и все во втором издании поместится.
Если составителю сложно или брезгливо этим заниматься, я совершенно безвозмездно за сутки соберу и предоставлю в письменном виде лучшие стихи тех поэтов, что пропущены странным и обидным образом.
И тогда, если кто-то кинет камень в Геннадия Красникова, я этот камень лично подниму и брошу в кидавшего.
Нельзя так подставляться, Геннадий Николаевич. К поэзии, наверное, нужно быть добрее. Вечность всех нас, конечно, рассудит, но это вовсе не повод устраивать судилище уже сейчас, полагаясь исключительно на собственный вкус.
На посту
Путь вопреки
Вообще говоря, критика Бондаренко привлекательна для меня не в силу собственно литературных ее достоинств, порой спорных. Тут другое: он замечательный популяризатор и классификатор русской литературы. Положа руку на сердце, надо признать, что во времена либерального диктата девяностых Бондаренко чуть ли не в одиночку отстаивал рубежи русского почвенничества.
Вячеслав Курбатов больше ориентировался на старшее поколение и, мало того, писал об избранных: не в его привычках осмыслять столкновения фронтов, ему и взвода много – он вот лучше с Астафьевым, с глазу на глаз, лишний раз побеседует. Лев Аннинский в основном говорил о поэзии, которая к тому же в его текстах – всего лишь повод для того, чтоб автор мог красиво высказаться о чем-либо; это даже не критика, а глубоко личностная эссеистика. Старшее поколение в лице, скажем, Михаила Лобанова от критики вообще отошло, а младшее поколение в лице Павла Басинского не склонно было определять себя в тот или иной политический лагерь.
В общем, пришлось Владимиру Григорьевичу одному за семерых демонстрировать мощный бойцовский характер.
Притом как ни вспомню Бондаренко – он всегда с улыбкой. Сто раз мы, может быть, встречались, и всякий раз я видел его таким: вроде неброско, но вместе с тем не без изящества одетый, быстрый взгляд, быстрая, чуть захлебывающаяся, но какая-то радостная речь, где неизменная доброжелательность замешана с готовностью в любую секунду жестко отстоять свою точку зрения, встать в полный рост за друзей и русское слово…
Я описал сейчас внешность Бондаренко – и тут же заметил, как он сам похож на то, что пишет, на свою публицистику, на свои критические работы.
Пишет Бондаренко иногда чуть заговаривающимся – так многое хочется сказать, так многое нужно объяснить! – языком и вместе с тем не без некоторого внутреннего ненавязчивого изящества. У него отличная литературная реакция: он быстро читает, быстро схватывает, строит – вроде бы на скорую руку – новые литературные иерархии. Но спустя годы и даже десятилетия вдруг выясняется, что писательские (или поэтические) «ряды», которые так любит перечислять Бондаренко, действенны. Те, кого он первым (или одним из первых) заметил, назвал, обозначил, зафиксировал, – именно они и оказываются сутью и крепью русской литературы. Самый наглядный пример – поколение сорокалетних, обозначенное Бондаренко тридцать лет назад и по сей день определяющее ход русской литературы. Но это только один из примеров – их множество.
Или смотрите, какой еще парадокс.
Это его, Бондаренко, буквально ненавидят многие литераторы, причем как из либерального лагеря, так и из патриотического.
