умиления наивными.
— Вы все еще живете в Палермо? — спросил я, только лишь бы спросить хоть что-то.
— Нет. Квартира все еще за мной, но я живу в общежитии в Сан-Тельмо. Мне ближе к работе и… ко всему этому, — добавил он так, словно ему было сложно дать название этой странной охоте.
Я попрощался, сказав, что, если будут какие-либо новости, я сразу же свяжусь с ним. Протягивая мне руку, он посмотрел на часы и увидел, что ему тоже пора. Вытащил из кармана помятую банкноту и оставил ее на барной стойке. Мы вышли вместе, но через несколько шагов он дал мне понять, что ему в противоположную сторону. Мы вновь пожали руки друг другу.
Я направился в сторону поездов. Контролер пробил мой билет. Один из поездов собирался отходить — Флорес, Линьерс, Морон, потом со всеми остановками. Мест не было. Все равно я вошел. Я только что решил, что мне как можно раньше нужно домой. Хотя и не целиком, но мне все же удалось дать определение тому, что я почувствовал, пока слушал Моралеса. Это была зависть. Любовь, которую переживал этот человек, будила во мне непомерную зависть, несмотря на то что трагедия, в которой потонула эта любовь, несомненно, вызывала сострадание. Я стоял неудобно и держался за одно из колец в проходе, и меня мотало из стороны в сторону в такт движению поезда, и я знал, что сейчас с остановки дойду пешком до дома, скажу Марселе, что нам надо поговорить, и сообщу ей о своем решении развестись. Скорее всего, она посмотрит на меня с удивлением. Без сомнения, такая программа никак не входит в логическую цепочку этапов, по которым она распланировала свою жизнь. Я скажу, что сожалею, потому что мне никогда не нравилось причинять другим боль, но я только что понял, что причиню ей гораздо больше боли, оставшись с нею.
Когда я пришел домой, Марсела ждала меня с накрытым столом. Мы проговорили до двух утра. На следующий день я собрал кое-какие вещи и пошел искать общежитие, постаравшись, чтобы это было не в Сан-Тельмо.
19
Прошло больше двух с половиной лет до 16.45 понедельника, 23 апреля 1972 года, когда двери остановившегося на втором пути поезда на станции Вича Люро, находившиеся под присмотром контролера Сатурнино Петруччи, захлопнулись перед самым носом толстой и пожилой сеньоры. Высунувшись из вагона, контролер погладил кнопку «свистка», но не стал ее нажимать. Вместо этого нажал «открыть». Все двери состава вновь с лязгом открылись, и женщина, радостная, впрыгнула с платформы в вагон и тут же плюхнулась на пустое место на лавочке.
Контролер Сатурнино Петруччи — в серой униформе, с густыми усами с проседью, с приличным животом — обрадовался тому, что позволил себе впустить толстуху и взять с нее штраф уже в поезде. Как ему могла прийти в голову такая подлость? Пришла в виде способа мщения. Но не толстухе, которой он даже не знал, а всему миру в целом. Он страстно жаждал отомстить всему свету, потому что обвинял весь свет в своем мрачном настроении, в котором он пребывал с позапрошлого вечера, точнее, с воскресенья. И своим мрачным настроением он был обязан, не более и не менее, поражению клуба «Расинг» с Авечанеды. То есть он собирался омрачить вечер бедной женщине, и все из-за футбола. Этот проклятый, этот вечный футбол.
Петруччи чувствовал себя идиотом из-за того, что результаты его команды способны так испортить ему настроение. Но чувствовать себя идиотом не означало избавиться от горечи. Почти наоборот: чувствовать себя идиотом означало еще более отвратительное настроение. Огромная боль, которая была такой же реальной, как и физическая, грязная боль, несправедливая, она была слишком большой, чтобы взгромоздиться на его широкие плечи матерого футбольного болельщика. Разве больше никогда не вернутся светлые годы его молодости, когда «Расинг» уставал от побед? Он считал себя человеком терпеливым и благодарным. Не хотел быть таким, как эти невыносимые болельщики из лож, которые требовали успеха за успехом, чтобы чувствовать себя удовлетворенными. Для него хватало и меньшего. Но даже «команда Хосе» уже становилась всего лишь воспоминанием. Сколько лет уже прошло после гола, забитого Карденас, и того чемпионата мира? Пять. Пять долгих лет. А если пройдет еще пять? А потом еще десять без звания чемпиона для «Расинг»? Боже милостивый. Ему даже думать не хотелось об этом, словно он мог навлечь еще больше неудач.
Этот понедельник начался со всех признаков поражения: заголовки газет, шутки в офисе контролеров, насмешливые взгляды пары машинистов. Это была сдержанная злоба, медленно сочившаяся, которая почти превратила толстуху в его жертву. Он посмотрел в окно двери следующего вагона. Он доезжал с этим составом до Онсе и возвращался скорым. Он вздохнул и прочистил горло. Кажется, он набрал достаточную дозу спокойствия, чтобы освободить женщину от своей бесполезной мести, но мстительное настроение еще его не покинуло. Он не хотел возвращаться домой со всей этой злобой, потому что он был хорошим отцом и хорошим мужем. Тогда он решил выместить это зло самым честным образом, преследуя «зайцев».
Быстрым жестом он вытащил из кармана машинку для пробивания билетов. «Проездные документы и билееееты…» — слегка растягивая слова, с ударением на последнем, он развернулся к немногим занятым местам в вагоне. Опытный в своем деле, одним взглядом он проверил всех мужчин, потому что вряд ли женщины были без билетов. Мужчин было человек шесть-семь, рассеянных по сиденьям, обтянутым зеленой искусственной кожей. Несколько человек сразу полезли в карманы, тогда как остальные встали и направились в следующий вагон. Не спеша контролер проколол желтоватый билет у одной молоденькой мамаши. Ему и не нужно было высматривать беглецов. Одного быстрого взгляда было достаточно, чтобы запомнить, что один был в пальто, а другой, низкорослый и с темными волосами, в синей куртке. Поезд начал замедлять ход. Он поблагодарил старика, который показал ему свой льготный, и прошел к дверям. Единственное, что его интересовало на станции Флореста, это найти двух «зайцев», которые смылись, словно крысы. Одного он нашел сразу: тот, который был в пальто, сошел с поезда, прикинулся дурачком и облокотился на дерево. Петруччи его простил. Ему хватило того, что он сошел с его поезда. А второй? Этот мелкий в синей куртке, куда он запропастился? Петруччи почувствовал, что гнев, который он сдерживал весь день, вновь давал о себе знать. Он что, собрался его обдурить? Ему что, было мало свирепого вида опытного контролера? Он что, решил, что спасся, просто перейдя в другой вагон? Он его принимал за дурака? Отлично.
Он закрыл двери, нажал «свисток», подождал, когда поезд наберет ход, и отпустил дверь, которую придерживал ногой. Потом убрал в карман машинку для пробивания билетов, как будто предчувствовал, что лучше освободить руки. Набирая скорость, направился вперед по проходу, покачиваясь вместе с поездом. В следующем вагоне он не остановился, с одного взгляда определив, что беглеца здесь нет. Перешел в другой — там его тоже не было. Он улыбнулся. Этот придурок ушел в последний вагон. Дверь взвизгнула, когда он раскрыл ее одним толчком. А вот и он: сидит слева, с бестолковым выражением лица, смотрит в окно, словно никого не замечая. Петруччи прошел вперед, выпятив грудь и балансируя плечами. Остановился рядом и прогремел на ухо:
— Билет.
С чего вдруг этот придурок посчитал его за идиота? И с чего это он так вздрогнул с удивленным лицом? Эти поиски в кармане, в другом, этот вздох: «Ох, не могу найти», — раздосадованное и тревожное цыканье языком. Он что, думает, его не заметили, когда он дал деру из пятого вагона?
— Не могу его найти, сеньор.
«Сеньор, мать твою», — подумал Петруччи. Терпеливо выслушав, он сказал ему тоном грозного отца:
— Придется заплатить штраф, малек.
И вдруг что-то случилось. Ну на самом деле что-то случается всегда, а здесь «что-то случилось» означало, что последующее поведение одного из участников этой перебранки повлекло за собой значительные последствия в развитии той истории, которую Чапарро потом опишет в своей книге. Парень встал, выпятил грудь, нахмурил брови и выпалил в лицо кондуктору:
— Тогда спроси денег с Магочи, сраный жирдяй. Потому что у меня нет ни копейки.
