26
26 мая 1973 года мы с Сандовалем задержались допоздна на работе, и хотя я ни о чем не подозревал, но история Моралеса и Гомеса тем временем опять начала набирать обороты.
Уже был поздний вечер, когда открылась дверь Секретариата и вошел тюремный охранник.
— Тюремная Служба. Добрый вечер, — поприветствовал он нас, представляясь, словно его серая униформа с красными отличительными знаками не была достаточным удостоверением.
— Добрый вечер, — ответил я. — Который уже час?
— Я приму, — ответил Сандоваль и прошел к приемному столу.
— Я думал, что уже никого не застану. Время-то уже сколько.
— И то правда, — пробурчал Сандоваль, занятый поиском печати, чтобы расписаться в документах пришедшего, который уже указывал ему, где надо заполнить.
— Всего доброго, — попрощался охранник после того, как Сандоваль поставил роспись и печать.
— До свидания, — ответил я.
Сандоваль ничего не ответил, потому что уже был занят чтением пришедшей корреспонденции.
— В чем там дело? — спросил я. Он мне не ответил. Оно что, было такое длинное, то письмо, что он читал? Я настаивал: — Пабло… что там?
С бумагой в руках, он развернулся ко мне и подошел к моему столу. Протянул мне лист с оттиском и печатью Тюремной Службы и с печатью тюрьмы Девото.
— Они только что отпустили этого сукиного сына Исидоро Гомеса, — прошептал он.
27
Его слова меня прямо-таки оглушили, и я, не читая, оставил бумагу, которую он мне протягивал, на своем столе.
— Что? — Это было все, что я смог выдохнуть.
Сандоваль подошел к окну и раскрыл его резким толчком. Холодный вечерний воздух ворвался в кабинет. Он локтями оперся о подоконник и произнес сквозь зубы голосом, от которого веяло бесконечной тоской:
— Ну… твою мать, этого выродка…
Первое, что я сделал, позвонил Баесу, с той отчаянной поспешностью и тупой злобой, как будто человек, которому ты доверяешь и у которого хочешь попросить объяснений, в чем-то виноват.
— Я проверю. Сейчас перезвоню, — сказал он и повесил трубку.
Через пятнадцать минут он перезвонил:
— Это действительно так, Чапарро. Его выпустили вчера вечером, под амнистию для политических заключенных.
— Это с каких это пор этот сукин сын — политический заключенный?
— Без понятия. Не горячитесь так. Дайте мне пару дней, я все разузнаю как следует и перезвоню вам.
— Вы правы. — Я постарался успокоиться. — Извините. Просто у меня в голове не умещается, как они могли выпустить этого подонка, и это при том, чего стоило поймать его.
— Не извиняйтесь. Меня тоже это бесит. Но это не единственный случай, не думайте. Мне уже двое позвонили по похожим случаям. Я думаю, лучше мы встретимся в каком-нибудь кафе. Ну, чтобы не болтать по телефону.
— Согласен. И спасибо, Баес.
— До скорого.
Мы повесили трубки. Я вернулся к Сандовалю. Он продолжал опираться локтями о подоконник, взгляд его блуждал по улице, перебегал с одного здания на другое.
— Пабло. — Я попытался вырвать его из состояния злой апатии.
Он развернулся ко мне:
— Смотри, ведь не так много вещей бывает, которыми вправду можешь гордиться, а?
Он опять развернулся к окну. Только теперь я понял, что для него значило участие в допросе этого выродка. И эта награда, данная самому себе, только что разбилась вдребезги. Я знал, что его лицо сейчас все мокрое от слез, хотя он и стоял ко мне спиной. В этот момент боль за друга оказалась сильнее злости из-за случившегося только что с Гомесом.
— Может, пойдем поужинаем? Что скажешь? — спросил я.
— Хорошая идея! — Он не смог избежать сарказма. — Хочешь, научу тебя пить виски до отключки? Проблема в том, кто приедет на такси забирать нас обоих.
— Нет, не глупи. Может, поедем к тебе домой, поужинаем с Алехандрой и все ей расскажем?
Он посмотрел на меня с выражением ребенка, который просится в кино, а ему в ответ подсовывают конфетку. Но, наверное увидев мою растерянность, он решил все-таки согласиться.
— Согласен, — наконец ответил он.
Мы оставили бумагу на моем столе, выключили отопление и свет и закрыли все двери. Спустились вниз. Уже было поздно, и дверь со стороны Тукуман была закрыта, поэтому нам пришлось выйти на Талькауано. Перед тем как направиться к автобусной остановке, Сандоваль попросил меня подождать. Добежал до цветочного киоска и купил небольшой букет. Когда вернулся, произнес с горечью:
— Раз уж собрались вести себя хорошо, так сделаем это по полной.
Я согласился. Вскоре подошел автобус.
28
Вот уже пару лет мы не виделись с Баесом, с тех самых пор, как поутихло безумие судьи Фортуны, решившего непременно пробиться в Палату.
— Ну вот, сейчас посмотрим, друг мой. Предупреждаю, все, что я тебе расскажу, лежит за пределами моего понимания. С тех пор как распустили всех этих типов, в Девото творится черт знает что.
Я согласился. Я знал, что этот полицейский не стал бы терять время, абстрактно рассуждая о творящемся беспорядке, потому что мы оба отдавали себе отчет, в каком мире живем, осознавали всю его сложность и неоднозначность и принимали то, чего не могли понять.
— Кажется, дело было так, ну или почти так. Вы Гомеса перевели в Девото в июне 1972-го? Я правильно говорю? Ну так вот, его определяют в камеру… не знаю… в какую угодно, например в седьмую. Через несколько недель друг наш Гомес берется за свое: оказывается замешанным в потасовке, где его почти что разделывают под орех. На самом деле, как оказалось, он наехал на пару самых безобидных типов во всей тюрьме и получил за это по полной.
Я его слушал. Мне было приятно знать, что Гомес страдал.
— Но за спиной у этого Гомеса словно ангел-хранитель стоит. Вместо того чтобы закончить свою жизнь на полу с сорока пятью ножевыми ранениями, он режет одного из заключенных, напавшего на него. В последующей заварушке и из-за того, что заключенные очень боятся, когда кто-то из их дружков истекает кровью, они зовут охрану, и обоих уводят. Гомес спасается. И вот здесь возникает первый любопытный момент, потому что… знаете, где фиксируется весь этот инцидент, имена раненых и все прочее? Нигде. Ни одного из двух раненых не переводят в тюремный госпиталь. Их принимают прямо там, в медицинском кабинете тюрьмы. Ни одной административной записи, ни каких-либо отчетов дежурных санитаров, ни по одному из двух. Единственное, что задокументировано по Гомесу, так это его перевод в другой корпус спустя две недели, когда его выписывают. Можете сказать: это логично, потому что, если его вернут в тот же корпус, ему хана. И да, и нет, сами посудите. Может случиться, что, если его вернут в тот же корпус, в котором его порезали, и он войдет туда с саблей в пол, кто-нибудь, решив, что он не хуже девчонки,
