Думаю, что в тот момент я почувствовал ужас, оцепенение, удушье, хаос, а больше всего необыкновенное удивление: все мои представления о Моралесе и его жизни в последние двадцать лет рассыпались в прах.
Когда спустя несколько минут я понял, что мои ноги уже окрепли настолько, чтобы выдержать меня, я поднялся и, пошатываясь, дошел до железной клетки. Все еще в оцепенении, я присел на корточки рядом с клеткой, чтобы разглядеть лицо человека, лежавшего на лежаке.
Труп Исидоро Антонио Гомеса был слегка синим, как и труп Моралеса. Гомес стал чуть толще, естественно, старее, слегка поседел, но, кроме этого, не сильно изменился за те двадцать пять лет, что прошли с того момента, когда он давал показания по делу об убийстве девушки.
44
Я уселся на аккуратно подстриженной траве, окружавшей сарай.
Он же мне сказал в последний раз, когда мы виделись… Я ведь ему почти что предложил отомстить, выпустив в Гомеса четыре пули. Что он тогда ответил? «Все это очень сложно» — или что-то в этом роде. Нет: «Все всегда совсем не просто». Да, это он мне и сказал. Я вспомнил Баеса. Он тоже вряд ли смог бы себе представить, чтобы Моралес такое отчебучил. Сандоваль тоже. А кто бы смог? Только Моралес. Никто, кроме самого Моралеса.
Я опять зашел в сарай, чтобы найти лопату. Обошел вокруг сарая, обозревая местность. Эвкалиптовая рощица, которую я пересек, направляясь сюда, имела округлую форму — около тысячи метров в периметре, — с сараем в глубине. Он располагался не по центру, а в дальнем углу посадок и был почти незаметен с дороги. Я попытался подсчитать, сколько деревьев в общем посадил Моралес. Но отказался от этой идеи. В этом не было никакого смысла. Но, должно быть, это заняло месяцы и месяцы труда, и наверняка он делал это после работы в банке и по выходным. Для того чтобы построить сарай, ему потребовались рабочие. Наверняка их внимание: привлекло то, что хозяин решил расположить сарай так далеко от дома, да и соседям, наверное, показалось странным, что в течение всех этих лет Моралес не обрабатывал свои земли. Местные жители, начиная с его сослуживцев из банка, никогда не могли понять, почему Моралес не принимал гостей, сам не наносил визитов, да и вообще не участвовал в общественной жизни. Я вспомнил об его просьбе, высказанной в последнем письме. Думаю, что все мы нуждаемся в сочувствии. Несмотря на эксцентричность Моралеса, люди в поселке к нему относились хорошо, и вдовец хотел сохранить доброе мнение людей. Поэтому я продолжал идти вперед.
За эвкалиптами, на большом участке, виднелись раскиданные то там, то здесь небольшие группы других деревьев.
Я дошел до одной из них, состоящей из тополей и гигантских дубов, которые, должно быть, росли здесь задолго до приезда Моралеса. Я остановился посредине и огляделся. Вряд ли за мной кто-то наблюдал. Я воткнул в землю лопату, наступил на нее ногой (почва оказалась не очень жесткой), а потом начал копать.
Вместе с полицией пришло несколько любопытных. К счастью, совсем не много, потому что позвонил я туда во время сиесты. Это, а также то, что множество потенциальных зевак решили, что денек очень хорош, и отправились охотиться или ловить рыбу, слухи о случившемся разошлись не слишком быстро. Я не видел смущенных или недоверчивых лиц. Старший офицер Полиции Провинции, который возглавлял процессию, знал Моралеса. И не только он. Все из года в год видели за стеклом кассы лицо казначея Банка Провинции, отделения Вичегас, или встречали его где-то на улице. Люди замечали, что потом его начала одолевать болезнь, он похудел и все чаще заходил в поликлинику или в аптеку.
— Я не думал, что все было так серьезно, — сказал один из банковских служащих, приехавших вместе с полицейскими.
— Да. Он был очень плох, но предпочитал не распространяться об этом, — ответил другой, так же тихо.
Здесь были еще двое взрослых, по виду лавочники. Ни один из них толком не знал, куда себя приткнуть, и они смотрели на дом так, будто видели впервые. Очевидно, никто из присутствующих никогда ранее сюда не заходил.
Как только смог, я подал полицейскому письмо, которое Моралес направил мне в Суд. Он сел, чтобы прочитать его, в то же самое кресло, в которое сел я, чтобы прочитать другое письмо. Его я на всякий случай убрал на дно своей сумки, которая лежала в багажнике машины.
Полицейский уже заканчивал читать, когда приехала «скорая помощь». Один из полицейских вышел из комнаты, неся в руке прозрачный пластиковый пакет с пузырьком, который Моралес использовал для самоубийства.
— Ну, что будем делать, шеф?
— Гутиеррес уже сфотографировал?
— Ага.
— Хорошо. Там приехала «скорая». Будем заканчивать. Подождите момент… — он развернулся ко мне, — так значит, вы…
— Бенжамин Чапарро, — представился я. И мне показалось неплохой идеей потрясти ксивой. — Просекретарь Криминально-Следственного Суда № 41, — добавил я, показывая документ.
— Вы были давно знакомы, сеньор? — Тон полицейского изменился — стал уважительным, даже заискивающим. Это мне понравилась.
— Честно говоря, да, но уже много лет мы не виделись. С тех пор, как Моралес переехал сюда.
Я сомневался, следовало ли говорить о том, что вертелось у меня на языке: «Мы были друзьями в Буэнос-Айресе». «Нет, не были», — сказал я себе. Но если мы ими не были, то кем же мы были? Ответа я не знал.
— Понимаю. Вам не трудно пройти в комнату? В смысле, в качестве еще одного свидетеля изъятия тела.
— Пойдемте.
С Моралеса уже сняли одеяло. На нем была полосатая пижама старого кроя. Я вспомнил о Лилиане Эмме Колотто, об изъятии ее тела и процедурах, в которых я тогда невольно участвовал. Сейчас нас было меньше, и не было толпы любопытных, разглядывающих тело.
Все пузырьки с прикроватного столика собрали в качестве улик. Их все расставили на полу, и на пустом столике стал гораздо заметнее свадебный портрет Моралеса и его жены. Где же я видел эту фотографию? За столиком в кафе, когда Моралес раскладывал фотографии по стопкам, чтобы показать их мне перед тем, как уничтожить? Нет. Я видел ее в спальне у них дома, почти тридцать лет назад, в нескольких шагах от трупа Лилианы Колотто. Уже не в первый раз меня удивило то упорство, которое проявляют вещи, чтобы пережить нас. Думаю, что впервые подумал о Моралесе и его жене, еще живых, пьющих кофе на кухне у себя дома, болтающих и улыбающихся, — и жизнь показалась мне ужасно жестокой. Это был первый и последний раз, когда у меня на глазах проступили слезы при мысли об этих несчастных людях.
Мы шли вслед за носилками до «скорой» маленькой импровизированной процессией. Вслед за «скорой» выехали машины, на которых прибыли коллеги Моралеса и двое лавочников. Когда они скрылись из виду по направлению к дороге, офицер развернулся ко мне:
— Я полагаю, вы собираетесь сегодня же уехать.
— На самом деле думаю, что останусь до завтра или до понедельника. Сколько вам может понадобиться, офицер?
— Ах, ну замечательно. — Кажется, новость его обрадовала, потому что освобождала от необходимости прямо просить меня об этом. — В любом случае, не беспокойтесь. Я сегодня же переговорю с патологоанатомом, который будет делать вскрытие, и с судьей. Он — хороший тип, Урбиде его фамилия, не знаю, знакомы ли вы с ним.
Я отрицательно помотал головой.
