— Ну ладно. Не важно. Здесь и так уже все ясно.
— Думаю, что да, — сказал я, довольный тем, что услышал эти слова от него.
В этот момент его позвали. Я не обратил внимания на то, что двое полицейских направились к сараю.
— Никаких новостей, сеньор, — сказал один из них, с отличительными знаками младшего офицера. Видимо, все это было для них формальностью, так как они уже знали, что приезжий полностью в курсе дела. — Сарай довольно большой, всякие инструменты и старая мебель.
— Ладно, хорошо.
— Только знаете что, мой офицер, — упрямо пробурчал другой полицейский. Он был молод, чернявый, с лицом только что вышедшего за порог полицейской академии. — Этот тип очень боялся, что у него украдут его инструменты. На воротах сарая висело замков как не знаю на чем, а еще хуже, знаете что?
— Что?
— Внутри сарая он сделал клетку, чтобы хранить там самые дорогие вещи. Бензиновая газонокосилка, резак, несколько кос и мощных дрелей. Видно было, боялся, что их украдут, видите, как оно?
— И… Если все в полиции будут валять дурака, как ты, городок не будет спокойным… — пошутил над ним офицер. Парень был совсем новичком, но не настолько, — он не был глуп и понял, что лучше промолчать и воспринять шутку.
Мы снова прошли в дом. Про раковину и унитаз они ничего не сказали, хотя наверняка их заметили: они были прислонены к одной из стен рядом с полками и верстаками. Внутри клетки я засыпал сток канализации и засыпал его вровень с бетонным полом. Меня успокоило то, что у них ничего не вызвало ни малейшего подозрения. Они ни о чем не догадывались. В любом случае, кто бы мог?..
— Вачехос, — позвал офицер. — Останься на посту, если вдруг судья вздумает заехать сюда сегодня или завтра.
Вачехос посмотрел на него почти с раздражением. Офицер сжалился над ним:
— Ну хорошо. Давай сделаем так. Я позвоню судье, и, если он скажет, что двигаем дело вперед, я передам тебе по радио, и ты сюда заедешь. Идет?
— Спасибо, шеф. Правда, спасибо. Суббота… сами понимаете…
— Так значит, у него там была клетка, чтобы хранить инструменты? — спросил полицейский, обращаясь к молоденькому. В его голосе не было и намека на подозрение. Говорил так, как мог бы говорить о чем угодно, — просто чтобы не воцарилось молчание.
— Да, как вы слышали, сеньор. С двумя тяжелыми замками. Ну и странные штуки иногда выкидывают люди, а?
Офицер взял фуражку, которую оставил на столе в зале. Он осмотрел дом с выражением человека, который больше никогда не вернется в это место.
— Это точно. Люди выкидывают странные штуки.
Больше он ничего не сказал. Все сели в машины, и я последовал за ними на своей. Патологоанатома нашли быстро, он согласился сделать всем одолжение и этим же вечером произвел вскрытие, а судья подписал приказ вести дело к закрытию.
Похороны Моралеса состоялись в понедельник утром. Мелкий надоедливый дождь, который зарядил еще ночью и продолжался до позднего вечера, нагнал на меня легкую меланхолию. За весь день не выглянул ни один лучик солнца. Мне показалось справедливым, что все случилось именно так.
Возвращение
«Ну вот теперь да», — подумал Чапарро. Вот теперь он закончил, больше нечего рассказать. Ничего ни про Моралеса, ни про Гомеса. Теперь он чувствует, что эта история окончательно его оставила. Чапарро спрашивает себя, может ли быть так, что угасшая жизнь людей, которых уже больше нет на свете, продолжается в жизни других людей, все еще помнящих их. Тем не менее Чапарро чувствует, что жизни этих двоих уже в прошлом, он уверен в том, что ни для кого, кроме него, эти люди больше не существуют.
Последние свидетельства их существования в этом мире уже исчезли или исчезнут совсем скоро. Какими же были последние следы, оставленные Моралесом на этой земле? Какая-нибудь бумажка с его подписью и печатью в архиве Банка Провинции, отделение Вичегас? Следы Гомеса оказываются еще более неотчетливыми. Может, набор отпечатков пальцев в архиве тюрьмы Девото, вместе с приказом об освобождении, датированным 25 мая 1973 года. Но что-то еще продолжает объединять и продлевает существование этих людей. Подписи под судебными показаниями тридцатилетней давности. Подпись Моралеса под его свидетельскими показаниями и подпись Гомеса под показаниями с его допроса, тщательно собранные в пожелтевшей папке и мастерски подшитые офицером Пабло Сандовалем во время его очередного «отбывания наказания». И остались кости обоих. Одного — на кладбище Вичегаса. Кости другого зарыты в канаве, без каких-либо опознавательных знаков, в чистом поле, под дубами. Но и кости не станут говорить.
«Это — финал истории», — думает Чапарро. И ничего больше об этом он не хочет сказать. Более того, он не уверен, быть может, что-то из его собственной жизни просочилось на эти страницы, которые сейчас аккуратно сложены рядом с «Ремингтоном».
Опускает глаза на отпечатанные страницы и чувствует, будто они задают ему вопрос. Вот теперь он точно должен решить, что делать с ними. Попробовать опубликовать? Убрать в ящик, чтобы кто-нибудь их нашел вскоре после его смерти и наткнулся бы на тот же самый вопрос? Для кого же они, в конце концов, эти страницы?
И по поводу «Ремингтона» надо решить. Он одолжил ее, никто ему ее не дарил. Машинку нужно вернуть. В Суд. Это собственность государства. И важно ли то, что этот доисторический артефакт уже не стоит ни копейки ни для кого, разве что для просекретаря на пенсии, который избивал ее клавиши в течение почти целого года, играя в писателя? Нет. В любом случае ее нужно вернуть, а там пусть делают с ней что захотят.
«Ремингтон» нужно отвезти в Секретариат, поздороваться с сотрудниками, подтащить к шкафам один из стульев и взгромоздить этот катафалк куда подальше, а также объяснить им всем, как и обычно, словно следуя несгибаемой мании учить их работать: нужно проинформировать завхоза, чтобы за ней пришли. А потом? Еще один круг приветствий-прощаний — и домой.
А Ирене? Она не обидится, если узнает, что он заходил и не зашел поздороваться? «Как жаль», — говорит себе Чапарро, потому что нет, он не зайдет и не поздоровается с ней. Смелости не хватает, чтобы сказать ей, как он ее обожает, но и выносить собственное молчание он больше не в силах.
Он поднимается. Кладет на стопку страниц тяжеленный словарь, чтобы случайный ветерок не перепутал все его воспоминания. Заходит в ванную, чистит зубы и приглаживает седые волосы, побрызгав на руки лавандовым лосьоном, и последний штрих — проводит черной расческой.
Зайдя в спальню, начинает сомневаться: галстук или расстегнутый воротник? Решает в пользу второго. Он уже не просекретарь. Теперь он — писатель (не теряет лишней возможности поворчать над самим собой), а писатели чувствуют себя лучше в неформальной одежде и с неприглаженными волосами. Смотрит на часы. Пойдет ли сейчас, почти в полдень, какой-нибудь не набитый битком поезд от Кастеляра? Подозревает, что нет, и у него нет ни малейшего желания весь путь стоя держать в руках печатную машинку. Он идет пешком до станции. Кажется, Господь к нему сегодня благосклонен: время одиннадцать ноль пять, и последний местный утренний поезд встречает его кучей свободных мест. Он садится с правой стороны, чтобы отвлечься видом машин, мчащихся по проспекту Ривадавия.
Вдруг он подскакивает. Поезд с грохотом продвигается меж мрачных стен, которые поднимаются вдоль железнодорожного полотна между Кабачито и Онсе. О чем он думал последние полчаса? Не может вспомнить. О Моралесе? О Гомесе? Нет. Их прах уже в земле. С тех пор как он закончил рассказывать свою историю, они больше его не беспокоят, не приходят в воспоминаниях, не стучатся по ночам. И что теперь? Чапарро сходит с поезда на вокзале Онсе, и вдруг его охватывает любопытство — он хочет пройти мимо
