членом российской Академии художеств. А в Азербайджане в течение многих лет коллеги Фархада избирают его председателем Союза художников.
Возвращаюсь к рассказу об особенностях своего характера. Я не люблю слово «надо», ни в чем не люблю запретов. Например, я отдал опере несколько лет, побывал в разных городах Советского Союза, где были оперные театры. А потом понял, что это не мое. Опера требует железных рамок, а я рамки нигде не люблю. Оперная партия идет максимум минут 40. Кончался спектакль, а мне только-только начинает хотеться петь. Поэтому я больше любил выступать с сольными концертами. Тогда и решил — лучше буду петь на эстраде, там я буду хозяином, во всяком случае, себе. Из-за отсутствия должного терпения я не могу преподавать, что-то объяснять. Кроме того, я не могу слышать фальшивое пение. Так что учитель из меня неважный, в отличие от Тамары Ильиничны, которая прекрасный педагог, имеет своих учеников. После трех лет преподавания в РАТИ-ГИ-ТИСе ей предложили там возглавить кафедру на вокальном отделении. Впрочем, однажды я подготовил знакомого студента, которого отчислили из консерватории. Мы занимались с ним месяц, после чего я и понял, что преподавать мне нельзя, — я могу кричать, если меня не понимают, а это неправильно. Кстати, этого студента потом восстановили.
Я вспыльчив. Могу так разозлиться, аж дыхание перехватывает. Но быстро остываю. И тогда мне самому кажется странным мой гнев. Чего это я так?! Злая память — один из смертных грехов, но, слава Богу, я им не грешу. Человек живет среди себе подобных. И это обычное дело, когда ему кто-то портит настроение. Бывает и больше того — предает. Бывшие друзья иногда становятся врагами. Ты делаешь добро, а получаешь… Это обычно или необычно? Раньше я бы сказал: «Да как можно?!» Теперь, с высоты прожитых лет, говорю: «Да, это обычно: не сделаешь добра, не получишь и зла».
Проходит время, и ты понимаешь, что друзей иной раз выбирал совсем не тех, кого надо было бы выбрать, что и доверял ты совсем не тем, кому надо было доверять. Самые близкие друзья вдруг оказывались самыми далекими. К великому сожалению. Получалось и наоборот — кого-то считал просто хорошим парнем, которому ты ничего особенного и не сделал, а он относится к тебе лучше других.
И все-таки это не значит, что надо скупиться на добро. Просто надо приучить себя к тому, что поступать по-доброму важно и для самого себя, для собственной души. Добро, говорят, рассеивается. Зло бумерангом возвращается к источнику. Короче, делаешь добро — делай. Отзовется — благо. Не отзовется — так тому и быть…
Самое во мне неприятное — это мои невольные шутки. Только потом я понимаю, что обидел человека. Догадываюсь, за что меня бабушка называла по-татарски «илан малы» — змеиный мальчик. Не знаю, как насчет всего мальчика, а вот язык у меня и правда такой. Не раз Тамара говорила мне, что я могу невзначай обронить едкое слово. Подчас на меня обижаются за мою непосредственность. Но первым я никого не подковыриваю. Просто говорю прямо, когда можно сказать иначе или промолчать. Если не согласен с кем-то, могу сразу же начать возражать. Но это не конфликт — это спор.
Скажем, собрались на день рождения гости. Соответствующее настроение… Но вдруг кто-то глядит на часы и просит включить телевизор, хочет послушать новости. Он один этого хочет, а у нас веселый разговор. Что ответить любителю теленовостей? Я мог бы сказать так: «У нас, дорогой, телевизор и в кабинете, и на кухне. Иди, смотри». А я говорю резким тоном: «Ты на день рождения пришел или телевизор смотреть?» Может быть, это грубо, но так бывает. Я понимаю, что сначала надо думать, а потом говорить… Вот такая у меня слабость, которая, увы, стала чертой характера. Хотя у нас людей с такой слабостью — пруд пруди. Иной выйдет на трибуну и сначала говорит, а потом думает. И никто не обижается. И всем почему-то смешно…
Я бы не женился ни на ком другом, как только на музыкантше, на певице… Общие интересы, общее дело… Мы с Тамарой вместе уже более тридцати лет…
ПЕЧАЛЬНЫЕ СТРАНИЦЫ
В детстве мы никогда не задумываемся об этом. Позже, повзрослев, тешим себя обманом, что это случится нескоро. Но когда приходит время, это застает нас врасплох…
Я и не заметил, как постарели они, мои старики. Мария Ивановна сильно сдала. Ела очень мало: насильно заставляла себя что-то проглотить. Прежде, для аппетита, хотя бы рюмочку водки могла выпить… А теперь слабела на глазах. Восполняла свою физическую немощь неизбывной духовной энергией: лишь душа поддерживала ее. И так было всегда, в самые трудные времена. Она по-прежнему много читала. Продолжала говорить на хорошем, старом русском языке. И по-прежнему производила впечатление светской дамы. До самой старости сохраняла легкость стати. Сколько ей было лет — никто не мог сказать. Да и говорить об этом, даже дядюшке Джамалу, никогда не приходило в голову.
И вот беды обрушились на наш дом. Дядя перенес два инфаркта, а потом и тетя Мура… По горькой надобности я стал посещать больницу в Кунцеве. Откровенно говоря, познакомившись вплотную с медициной 4-го, Кремлевского управления, я усомнился во всесильности его врачей. Оказалось, что и в больнице сильных мира сего спотыкались безбожно — у тетушки прозевали инфаркт. Через год Марии Ивановны не стало — она умерла от разрыва аорты.
Дядя Джамал как-то сразу сломался, пал духом… Сидел за столом отрешенный, сутулился. Помню, взял сигарету, закурил как заправский курильщик. Я выхватил ее. Он обиженно вздохнул: «Сам бросай, если можешь». Смотреть на него не было сил. Это часто бывает — муж после смерти жены, с которой прожита вся жизнь, теряет опору. Вот и дядя Джамал буквально потерялся. Он часами сидел, уставившись в одну точку. Иногда говорил что-то вслух — из глубины своих дум, одному ему известное. Он словно ушел в самого себя, потерял связь с внешним миром. Что-то пытались делать врачи и мы, близкие, старались отвлечь его от горя, вернуть его сюда. Но, похоже, душа тетушки крепко держала его…
Всю жизнь дядя Джамал казался мне домашним Иваном Грозным, суровым к себе и к другим. И вот теперь он бывал беспомощным. Я приводил его к себе домой, наливал чайку или рюмочку коньяка и говорил с ним неспешно. В такие трудные для него дни он нет-нет и заговаривал о том, почему он меня не мог усыновить: «Ты, Муслим, сын своего отца. А он был герой. Не забывай об этом…»
Но я-то всегда знал, что ближе, чем я, у него на свете никого не было и не будет. А любить он умел — нутром, сердцем, немногословно, скупо.
Такое у него было сердце — все там умещалось, и сила, и слабость. И строгость его была как бы прикрытием его доброты. Он словно стыдился быть сентиментальным. Из породы государственных мужей, он полагал, что нельзя быть добрым открыто. После смерти Марии Ивановны строгая маска дяди Джамала исчезла и открылась его доброта… До жалости.
Он постоянно звал нас с Тамарой к себе на дачу, в Жуковку, просил побыть у него. Ждал нас в выходные дни — в субботу и в воскресенье. Но у нас не всегда получалось — то записи, то концерты, то гастроли. Конечно, он понимал, что у нас, молодых, своя жизнь, свои дела.
Дядя давно жаловался на боли в груди, сквозные, спереди и сзади. Помню, как-то на даче, уже после смерти тети Муры, он жарил нам шашлык, пил коньяк… И шумно, тяжело вбирая воздух, сетовал на прострелы от грудины до лопатки. Его возили в Кунцево, слушали, подключали уникальную аппаратуру и говорили, что ничего страшного: что вы хотите, сердце-то больное, да и возраст. И дядя терпел эту боль, жил и работал.
Работать плохо он не умел. А потом начались неприятности с чиновниками из правительства Азербайджана. Дядя задумал в здании постпредства сделать некоторую перепланировку. Он решил свой большой кабинет переоборудовать под кабинет для Г. А. Алиева. У Гейдара Алиевича, когда он приезжал из Баку, в постпредстве имелся свой кабинет, где он принимал людей. Но кабинет был маленький, неудобный, да еще находился возле лестничного пролета, и мимо постоянно ходили. Получался проходной двор. Дяде Джамалу было неловко, что первый секретарь компартии Азербайджана ютится в таком месте, в то время как постпред занимает огромный кабинет.
Сам Алиев был не в курсе этих планов дяди, но кто-то из правительства республики, не желая возиться с проблемами, связанными с перепланировкой в здании постпредства, и, видимо, не желая выделять на это деньги и материалы, позвонил дяде в Москву и сказал, что Алиев недоволен тем, что
