поэтом:
Испепеляющие годы, весть безумья, принятая за весть надежды, привела Блока к «Двенадцати», поэме русского бунта.
Еще кипят споры вокруг этого загадочного Апокалипсиса, еще не разрешен вопрос:
— Что есть «Двенадцать»? — новый лавровый венок в славе Блока или конечный эшафот, обезглавивший его как поэта?
Сейчас же, по обнародовании поэмы, она стала евангелием революции. Те, кого она якобы воспевала, немедленно выдали автору аттестат на звание пролетарского певца; из противоположного лагеря на Блока посыпался град упреков, издевательств, брани. Безумного инока неведомого Бога, светящегося менестреля призрачной Королевы назвали красным поэтом.
А Блок не белый и не красный. Он, по образному выражению Зинаиды Гиппиус, — «потерянное дитя», застуженное метелями жизни. Блок пел о скучных радостях земных и отравляющих горестях, пока пелось, пока горело небо над головой голубым огнем, пока верилось в конечную победу мечты, пока возможен был приход Незнакомки, Мадонны. Когда небо упало лавой раскаленных углей, когда мечта, дух человеческий, все, чем он жил, чем живут все, «взыскующие иного града», было приговорено к расстрелу, когда побежали по миру всепобеждающие вихри крови, — Блок, не принимая этого пожара, хотел понять его, уловить ослепленным взором, хотел, не благословляя, высечь отражение его на камне искусства. И пал, раздавленный смерчем.
Внимательно вчитываясь в «Двенадцать», вы поймете, что в них нет особенной идейной основы, стержня, вокруг которого обычно вертятся образы, если литературному произведению хотят придать определенную политическую окраску. Да в таком стержне нет и надобности. «Двенадцать» — не пролог революции и не эпилог ее, не заповедь бунта и не анафема ему, а резкая до крика картина той безумной поры, когда — «пулей палили в Святую Русь».
Мне уже приходилось указывать на то, что очень скоро после красных аплодисментов раздалась красная ругань, к нашему стыду часто соединявшаяся с белой. Поэма показалась слишком мрачной, слишком резко вырисовывающей все черные стороны той тьмы, что и поныне царствует в нашей стране. Царям этой тьмы показалось слишком подозрительным, слишком белым, что поэму венчает — «Иисус Христос в белом венчике из роз». Над свежей могилой Блока присяжные одопевцы мирового пролетариата — Маяковский, Шершеневич, Вас. Каменский, Мариенгоф, Есенин, Крученых и прочие — облили тело поэта такой площадной руганью за «контрреволюцию», что пришлось силой прекратить это кощунство.
Блока нет. И от горечи этой мысли спасает другая: Блок есть. Блок живет в неповторимо-прекрасных песнях, в тонких, как сама нежность, стихах, в цветном кружеве небывалых образов.
Мы уйдем. Все в мире уходит, давая место другим. Уроним ли мы в земную ночь светящийся след, четкую память по себе — мы не знаем. А Блок оставил такой немеркнущий свет в море русского стиха, что в лучах его жалкой кажется земная суета, случайными ее муки.
Мы уйдем, придут другие. И они, грядущие за нами, так же любовно будут склоняться над блоковским наследством и говорить ему, три года тому назад отгоревшему навсегда:
Брюсов
Умер Валерий Брюсов. Оборвалась еще одна крупная жизнь, ставшая нам далекой духовно задолго до своего физического конца. Валерий Яковлевич Брюсов происходил из купеческой семьи. Родился он в 1873 году в Москве, там же окончил филологический факультет Московского университета. Начав писать очень рано, быстро выдвинулся как талантливый поэт, романист, критик. Целое поколение русских поэтов училось по таким книгам Брюсова, как «Пути и Перепутья», «Венок», «Стихи о современности».
Основоположник русского декаданса, впервые прививший на русскую почву Бодлера, Брюсов встретил почти одновременно и похвалу читателей, и жестокую отповедь критики. Было время, когда «брюсовщина» стояла немного выше «северянинщины». Одинаково жестко осмеивались и безвкусные «поэзы» неистового Игоря, и холодные, усыпляющие стихи того, о ком Северянин не без скромности сказал:
Отличавшийся поразительным трудолюбием, начитанностью и знаниями, Брюсов весь свой умственный багаж вложил в свои тщательно отшлифованные строки. К нему меньше всего подходит титул «поэта Божьей милостью». Скорее это был опытный, умный версификатор, талантливый литературных дел мастер. Только огромная работа, которую Брюсов вкладывал в каждую свою фразу, бессонные ночи над каждым словом, дни воистину каторжного труда над каждым стихом скрадывали, смывали с брюсовских строф отпечаток искусственности, отличающей поэтическое ремесло от настоящей поэзии.
Аполлон никогда не звал Брюсова к священной жертве, Брюсов сам шел к нему, заменяя гениальность настойчивостью, слегка окрашенной талантом. В огромной семье русских поэтов — несдержанных, шумливых, безумствующих Моцартов — Брюсов был Сальери. Поэт, истинный поэт, не может
