вероятно, очень не скоро: местность страшно дикая. Другого вели еще с час, затем и его отпустили с миром, приказав ему идти в противоположную сторону.
К огромному для нас счастью, у нас был компас. Его долгое время берег один из наших спутников в куске мыла.
Двигались с большим трудом. Местность — болотистая, вода часто до колен, непроходимые леса. Порой мы окончательно выбивались из сил, хотелось лечь в воду, заснуть, умереть. Но Б-нов — он у нас был «диктатором», его беспрекословно слушались — приказывал идти, и мы шли.
Где, в скольких верстах была Финляндия? Никто не знал наверняка. Один говорил — в трехстах верстах, другие — в пятистах. Мы шли на запад по компасу. Благодаря компасу же узнавали более-менее, который сейчас час. Было у нас и нечто вроде дневника, в самом узком его смысле: Б-нов вел счет дням, занося их в свое Евангелие. Записал он тридцать три дня, а оказалось, что шли мы шли тридцать пять дней. Уж по одному этому можно судить, что это были за дни.
Внимательно осмотрев весь ближайший район леса и болота, мы на несколько минут заходили в редкие избы карел. Это необходимо было для закупки хотя бы ломтя хлеба — деньги у нас, к счастью, были, удалось скопить. Часто мы делали большой круг, только бы обойти какой-нибудь хутор, казавшийся нам подозрительным в смысле присутствия там чекистов, а ими наводнена вся местность. Даже буквально падая от голода или усталости, мы заходили далеко не в каждую, изредка встречавшуюся на пути, избу. Приходилось несколько часов, а порой и дней вести наблюдение за ней, присматриваться, прислушиваться: нет ли засады? Население, правда, нам сочувствовало, но оно запугано администрацией Северного лагеря особого назначения. Карелы широко оповещены, что, во-первых, за помощь хлебом или приютом бежавшим виновный десять лет проведет в Соловках, а во-вторых, за задержание беглеца обещалось крупное вознаграждение натурой — мукой.
Много страданий причиняли нам полчища комаров. Мы распухали, как от водянки. Несмотря на лето, стояли все время, в особенности по утрам и ночью, большие холода, морозы, несколько раз выпадал снег. Однажды нас настигла метель, окончательно выбившая нас из сил. Я настолько отморозил себе ноги, что с пальцев слезли ногти.
В общем, нам везло. Иногда все мы невольно думали о чуде. Так набрели мы как-то на полуразрушенную избу. Давно уже, видимо, здесь живой души не было. Ни одного следа, а к следам мы внимательно приглядывались. Галлюцинируя от голода, обошли мы избу, заглянули осторожно внутрь — пусто. И вдруг, у забора, нечто высокое, черное, похожее на гриб. Заглянули под гриб — а там сто хлебов. Круглые, с отверстием посередине, висят под навесом. Так и не поняли — не то тут какой склад для советских постов был, не то для сенокоса заготовили карелы: во время разлива из избы не выбраться. С такой жадностью набросились мы на хлеб!
Путешествие, может быть, не продолжалось бы столько дней, если бы ежедневно не приходилось обходить непроходимые болота, леса, реки. Вода до колена — идти можно, выше — трудно. Попадались и речки без броду. В одной речонке, но с сильнейшим течением, мы чуть было не утонули.
Конечно, все эти трудности были пустяком по сравнению с опасением попасть в чекистские объятия. Из Кеми дали знать о нашем бегстве во все приграничные пункты. Ловили нас, очевидно, очень усердно. Сколько раз Бог спасал нас! Близ деревни Поддюжено, по Кеми, нашли мы избушку. На этот раз, колоссально устав, не выслали вперед разведчика, не прислушались. Б-нов открыл дверь. И вдруг из избы крик «Руки вверх!» и дула десятка винтовок. Мы захлопнули дверь, бросились к лесу и скрылись. Затем нас, в трех-четырех шагах, обстреляли беглым огнем человек восемь — десять красноармейцев. В бой вступать было бы глупо: мы имели всего только две винтовки и двадцать шесть патронов. Пришлось снова спешно ретироваться и идти безостановочно, постоянно меняя курс, двенадцать суток.
Надежда сменялась отчаянием. Грязные, изможденные и оборванные, мы шли на запад, не зная, перешли ли мы уже финскую границу. Момент, когда выяснилось, что мы уже вне пределов проклятого СССР, навсегда останется в памяти. Представьте себе болотистую равнину, лес справа и слева, а впереди — движущиеся точки. Кто они — чекисты или финны? Идти мы уже не в состоянии. Войдя в болото, не так скоро оттуда выберешься. Мы долго всматривались в движущиеся точки. Люди были в чем-то черном, красноармейцы должны были бы быть в серых шинелях. Перекрестившись, двинулись вперед. Оказалось — финны. Мы перешли границу. По реке сплавлялся лес. Мы долго не понимали друг друга. JB конце концов, сдав винтовки рабочим, мы поплыли в лодке к ленсману.[38] Силы упали. Мы были живыми трупами.[39]
Как знает уже читатель из моей предыдущей статьи, в Финляндию бежали из соловецкого застенка несколько человек «злостных контрреволюционеров». Последние рассказали мне о режиме и порядках в так называемом CЛOHe — Северном лагере особого назначения.[40]
Сейчас там около пяти тысяч заключенных. Делятся они на три категории: 1) «политические и партийные» (официальная терминология), 2) уголовные и 3) «кр» (контрреволюционеры).
Первых немного. Это — бывшие эсеры, социал-демократы, меньшевики и прочие активные члены социалистических партий. Живут они в отдельных скитах и пользуются некоторыми привилегиями. Привилегией надо считать и то, что заграничным социалистам разрешается помогать деньгами, платьем и продуктами «политическим и партийным». Вообще, чувствуется, что с «политическими и партийными» чекисты считаются, чего совершенно нельзя сказать про остальных заключенных. Жизнь уголовного, а тем более «кр» — гроша ломаного не стоит. Для уголовных и «контрреволюционеров» условия жизни ужасны. Людей нет, есть бессловесные рабы с тюремным номером и ярлыком «кр». Совершенная отрезанность от внешнего мира, бесплодность протеста, пожизненный крест тюрьмы, тяжкий физический труд, голод, холод и необычайная грязь в бараках. Прибавьте к этому постоянное глумление, побои и издевательства администрации.
В «кр»-ах числятся остатки дореволюционной демократии, былые купцы, немного нэпманов, масса офицеров всяких производств и фронтов, учащаяся молодежь, вычищенная недавно из вузов. Очень много священников и епископов. Положение их кошмарно.
Недостатка в «кр» в СЛОНе никогда не наблюдается. Гибнут одни — присылают двойную смену «с тыла» — из центральной России, с Украины, с Кавказа. Убыль пополняется с избытком. Недавно прислали из Крыма шестьдесят человек студентов, якобы организовавших «котрреволюционный заговор».
Лагерями управляет некто Ногтев, видный деятель ГПУ. Звание он имеет — «начуслон» — начальник управления «Северными лагерями особого назначения». Помощником у него некий Васьков, чекист с богатым уголовным прошлым. Кемским лагерем заведует Кериовский Иван Иванович. Все они в совершенстве изучили чекистские способы «исправления» злостных контрреволюционеров.
За последнее время не слышно было дел, подобных делу в Портаминске, когда в открытом море потопили баржу с четырьмя тысячами «кр». Закрыт в Холмогорах знаменитый «белый дом», в котором еще очень недавно расстреливали по сто — двести человек; весь «белый дом» был залит кровью; невыносимый смрад разложившихся трупов разносился на несколько верст; даже московское ГПУ в конце концов обратило внимание на бойню в Холмогорах и назначило ревизию под начальством следователя Фельдмана.
Такой массовой расправы с заключенными теперь как будто нет. Но одиночные расстрелы, без суда и следствия, процветают по-прежнему. И теперь в Соловках сажают в «карцер», где «кр» получает 1/г фунта хлеба в два дня; наказание длится от двух до шести месяцев. Редко кто выдерживает эту пытку.
Моральные пытки мучительнее пыток физических. В Соловках еще никого не освобождали, даже по истечении срока наказания. Если вас «присудили», скажем, на два года в Соловки и вы отсидели свои два года, ваши бумаги посылают в Москву, а оттуда их возвращают с пометкой: сослать в Холмогоры на пять лет, из Холмогор — в Нарым или наоборот. СЛОН — это вечная каторга.
Считается счастьем поэтому в СССР — попасть на суд в ревтрибунал, но только не в ГПУ. В ревтрибунале, ради ли Европы, ради ли иных каких соображений, чувствуется какой-то, пусть и очень отдаленный, намек на законность, желание соблюсти хотя бы внешние признаки суда. Ни закон, ни законность для ГПУ не писаны. Решение ГПУ всегда одно и то же — в Соловки, в Портаминск, в Кемь и так
