доме, она может, наконец, спать.
Прогулка верхом по полям и лугам, на которых в полном соку стояли некошеные растения — золотисто-желтые сложноцветные травы, маргаритки, своими звездочками щекочущие брюхо лошади, чистый, ярко-красный клевер, какой мне случалось видеть только на склонах сицилийских гор.
Во второй половине дня у полковника Кехлинга; кажется, наше пребывание здесь будет недолгим. Вечером снова ходил по оставленным домам; отворив дверь в одну комнату, я наткнулся на огромную черную собаку, которая пристально уставилась на меня горящими глазами. Я спешно прошел в соседнюю каморку и увидел там на диване желтого дога, а на полу — белого пинчера, который при виде меня яростно залаял. Похоже, здесь был клуб осиротевших собак.
Цветы в садах — бледно-фиолетовый ирис со щеточками желтой пыльцы на чашелистике, вызывающими эротические ассоциации. Наслаждение пчел и шмелей, облетающих их, должно быть, исключительное. Быть может, впрочем, что все наши теории о социальных животных искажены и то, что мы считаем работой, на самом деле является наслаждением. Затем последние плачущие сердца и пионы, а еще флокс, одурманивающий своим благоуханием в сумерках. В эти часы пробуждаются все его краски, и вокруг цветков начинают роиться насекомые. Флокс, огненный цветок, когда растет отдельно — непривлекателен, зато множество кустов выглядит роскошно — это и есть гегелевский переход в качество.
Утром опять верховая прогулка по красивым полям, еду на обсуждение свежеприобретенного опыта наступательного боя. Сейчас войска могут продвигаться так, как в 1918 нам и не снилось. Пикардия с ее мягкими склонами, деревеньками, лежащими в окружении фруктовых садов, пастбищами, по краям которых стоят высокие тополя, — о! сколько раз уже этот ландшафт восхищал меня. Здесь всеми фибрами души чувствуешь, что ты во Франции; поэтому всегда остаются с тобой долины и взгорья отечества.
Я ежедневно, больше ради практики, беседую подолгу с нашей хозяйкой, и при этом всегда нахожу чему научиться. Так, к примеру, пчелы, les abeilles, в просторечии называются также: les mouches.
Вечером ужин у командира. Во время десерта прибыл посыльный из полка с приказом в течение часа приготовиться к выступлению. Новое наступление, должно быть, началось сегодня утром; мы здесь ничего об этом не слышали. Я пишу эти строки, пока Рэм упаковывает вещи.
Переход до Тули, куда мы прибыли в четыре часа утра. Разместились в чьем-то большом имении: бойцы в доме на полу, лошади на лугу, повозки и кухни во дворе. Спал на кровати, положив под голову седельную сумку, в тесной, основательно обчищенной мародерами комнате: на стене остался один только женский портрет, фотография флоберовских времен, излучавшая мощную эротическую энергию. Перед тем как заснуть, я посветил карманным фонариком на туго стянутую корсетом очаровательницу и позавидовал нашим дедам. Им довелось срывать первые всходы распада.
Во время ночного марша нам то и дело попадалась навстречу падаль. Впервые мы шли прямо на орудийный огонь, залпы звучали где-то рядом, затем слышались тяжелые разрывы снарядов. Справа — веера прожекторов, между ними — желтые, подолгу висящие в воздухе сигнальные ракеты, вероятно, английские.
Поскольку теперь мы в любой момент могли вступить в бой, то в полдень, при свете яркого солнца, я с командирами взводов пристрелял автоматы. Их огневая мощь произвела на меня хорошее впечатление. Перед скирдой соломы я велел расставить длинный ряд порожних бутылок из-под вина, недостатка в которых здесь не было, и потом их обстреливать. Одной короткой очереди было достаточно, чтобы вдребезги разнести любую из них. Упражнение стало причиной несчастья для старой, жирной крысы, внезапно выскочившей из своего соломенного убежища с окровавленной мордой, которую Рэм, не долго думая, прикончил бутылкой.
На обратном пути разговорился с одним пожилым французом, на своем веку видевшем уже третью войну, причем войну 1870 года — глазами пятилетнего мальчишки. Женат, трое дочерей; на мой вопрос, красивы ль они, невозмутимо повел рукой: «Comme ci, comme cа»[124]. Впрочем, я ощутил в нем при встрече то достоинство, какое придает человеку долгая и многотрудная жизнь.
Очень жарко. В церкви. В одном из боковых нефов множество пожилых женщин, устроившись на соломе, бесчисленными ртами поглощало похлебку из круглых чашек. Ее принесла молодая девушка, которая теперь сидела на скамье, погрузившись в молитву.
Потом на кладбище. Двое мужчин рыли могилу — для старика, третьего из беженцев, что умерли за последние два дня. Они копают на давнишнем месте погребения; один из них извлек на свет чей-то череп.
Вообще для войн и судьбоносных катастроф характерно метание из крайности в крайность. Сначала начало боевых действий представляется совершенно невозможным, а затем — неминуемым. Таким образом, мы пребываем в неопределенности до тех пор, пока, наконец, не грянет гром. Однако гром сей уже давным-давно предопределен в расчетах высшего генералитета. В этом-то и заложена аллегория всей жизненной ситуации. Нам не избежать участия, когда разразится буря.
Размышление во время вчерашней ночной поездки верхом — о механизации смерти, о бомбах пикирующих бомбардировщиков, об огнеметах, о всевозможных сортах отравляющих газов — короче говоря, обо всем том мощном арсенале уничтожения, который приобрел угрожающий размах. Все это только театр, чисто сценическое оформление, сменяющееся вместе со сменой времен и, к примеру, в эпоху правления Тита[125] игравшее не меньшую роль. Уже первобытные народы не были избавлены от такого рода забот; и сейчас можно встретить племена, подвергающие человека самым изобретательным пыткам. Ужасы уничтожения, как на старинных картинах адских мук, всегда сопровождаются тщательным изображением технических деталей.
Но дистанция, отделяющая нас от смерти, всегда остается неизменной. Одного шага достаточно, чтобы отмерить ее; и если мы будем полны решимости и осмелимся на него, тогда все остальное покажется не более чем искушением. Картины, которые встречают нас на этом пути, суть зеркальные отражения нашего бессилия — они меняются вместе со сменой эпох, которым мы принадлежим.
Ночь провели в Тули, вероятно, из-за сопротивления, оказанного наступлению на нашем участке фронта. Французы обороняются на высотах у канала Эн-Уаза, и вчера после полудня 25-й дивизии удалось продвинуться на участке леса южнее Санси. Наша 96-я дивизия пока остается в прежнем районе, однако может выступить с минуту на минуту.
Около полудня марш в направлении Лаона, который располагается на горе и виден как на ладони. Город, где мне случалось уже бывать в 1917 году, живо сохранился в моей памяти как ключевая романская цитадель передового края, и я не думаю, что мое чувство меня обманывает. Вокруг древних святынь царит особая атмосфера.
По дороге снова мертвые лошади, две из них плавают в огромной воронке от снаряда. Дальше — подбитые танки. Сильные разрушения на подступах к населенному пункту и в пригородах: ландшафты баррикад.
Невыносимый зной, в городе тоже. Я приказал составить винтовки в шалаши и послал квартирьера в отведенный для нас квартал. Когда во время отдыха я со Спинелли сидел в удобных креслах для бритья, вынесенных нами на улицу из заведения какого-то куафёра, мимо проехал генерал и прокричал мне, что сегодня взят Суассон, а Энский канал форсирован в трех местах.
Размещение на окраине города; я с двумя офицерами занял виллу с большим садом и просторной террасой. Поскольку чрева винных подвалов были еще полны, я откомандировал транспорт, вернувшийся
