могилы немецких солдат медико-санитарной службы, погибших там в результате прямого попадания бомбы. Автомобиль владельца вверх колесами лежит в замковом пруду. Я спал на полу в детской рядом с полкой, уставленной книгами, и на сон грядущий полистал школьные тетрадки.
В восемь часов выступление. Вокруг царит мертвая тишина, которая поразила меня еще в Бельгии. Пустынный ландшафт, только солдаты, с лошадьми и повозками влекущиеся вперед по дорогам, оживляют его.
Еще в утренние часы мы вступили в Седан. Город был сильно разрушен; большие дома смяты прямыми попаданиями бомб, другие лишились фасадов, так что внутренность комнат и роскошных залов смотрелась теперь как на архитектурном профильном сечении, да еще винтовые лестницы, повисшие в воздухе. В переулке, который мы пересекали, картина, кажется, стала веселей. Мы увидели солдат: одни просунули головы через голые стропила крыш, другие наполовину вывесились из окон. На красных шнурах от гардин они спускали вниз покачивающиеся бутылки с бургундским, одну из которых, подобно рыбе намерившейся удрать с приманкой, я тотчас же изловчился подхватить на ходу: «Chateauneuf-du-pape» урожая 1937 года.
Город мы покидали по дороге на Доншери, где я увидел новое поколение знаменитых тополей и вязов. В пыли, по правую от меня руку, лежала великолепная ангорская кошка с черной, подсвеченной бархатисто-коричневым шкуркой, распластавшаяся наподобие коврика. Когда я наклонился с седла, чтобы поближе разглядеть ее, в нос мне ударил запах падали. В садах цветущие пионы, между ними кролики, грызущие листья салата. Короткий привал, по счастливой случайности возле какого-то склада, битком набитого сапогами и одеялами, из чего я приказал укомплектовать недостающее нам количество. Мой унтер-офицер, командующий кухней, некоторое время маршировал бок о бок со мной, он поведал мне, что его дед в 1870-м, его отец в 1914-м, и теперь вот он сам в 1940 году проходили этими местами.
Недалеко от знаменитого домика на дороге стоял генерал, он поприветствовал роту и поинтересовался моим самочувствием, когда, подъехав к нему верхом, я отдавал рапор т.
«Благодарю, господин генерал, хорошо. Можно ли надеяться, что мы, наконец, вступим в бой?»
«Вступите, сударь, вступите — под Сен-Кентеном».
Дальше мимо этих поразительных мест. В деревнях и городках не дымил ни один очаг, на нашем пути не повстречался ни один ребенок, ни одно живое существо. Нередко я прижимался лицом к стеклам окон и тогда видел в комнатах накрытые обеденные столы, с тарелками и бокалами, но без гостей и хозяев — картину внезапно прерванных трапез. В церквях еще стояла на алтарях серебряная и золотая утварь, а во дворцах жизнь, казалось, заснула беспробудным, как в замке Спящей Красавицы, сном — мертво, мертво, мертво. Весьма примечательно было то, что в населенных пунктах, вдоль бордюрных камней, были расставлены длинные ряды всевозможных стульев, от простой кухонной табуретки до роскошного, отделанного златом и пурпуром кресла — однако все пустые, будто на них восседали призраки. Впрочем, когда я поинтересовался у единственного попавшегося мне навстречу жителя, что все это значит, — тот поведал мне, что-де приезжал на грузовике какой-то военный чин и велел в кратчайший срок провести очистку помещений. В результате мэр оказался пьяным в стельку, а беспорядок чрезвычайным. Это меня немного утешило, ибо я увидел, что зрелища, столь угнетающе подействовавшие на меня, лежат в природе вещей и не объясняются исключительно нашим присутствием. Предметы обихода обладают тем свойством, что из дома, который покинули, исчезает номос[120]; лары и пенаты не остаются в нем. Во всяком случае, на примере увиденного учишься ценить ту могущественную, почти незримую работу, которая проделывается благодаря семье.
Совокупность всего являет грандиозное фойе смерти, прохождение через которое основательно потрясло меня. В один из ранних периодов своего духовного развития я часто погружался в видения абсолютно вымершего и обезлюдевшего мира, и не стану отрицать, что эти мрачные грезы доставляли мне тогда наслаждение. Здесь же я вижу идею осуществленной, и мне хотелось бы верить, что, даже если бы никаких солдат не было, дух очень скоро все равно бы разрушился — в эти два дня я уже успел почувствовать, как уничтожение берет свое.
На марше я время от времени беседовал с нашим младшим офицером-оружейником, который делал меткие наблюдения и, сообщив их смысл мне, снова устремлялся на велосипеде вперед и опять возвращался, некоторым образом, чтобы принести мне, как собака поноску, образы, которые он схватывал на лету. Так, он полагал странным, что встречавшиеся ему музыкальные инструменты были разбиты — это символизирует амусический характер Марса и, если мне память не изменяет, уже отмечено на великом полотне Рубенса, посвященном теме «Марс и музы». Зеркала же, напротив, в большинстве своем остаются невредимыми — он объяснял это тем, что они-де используются для бритья; есть, вероятно, тому и другие причины. К области демонологии относится и то, что, несмотря на поспешность стремительного наступления, всегда находятся люди, которые выкраивают для себя время на то, чтобы выставить в окнах пустующих домов на обозрение разные абсурдные предметы: набитые чучела птиц, цилиндры, бюсты Наполеона III, портновские манекены и тому подобное.
По дороге разбившиеся самолеты, один из которых, за Седаном, рухнул прямо на крышу и теперь держал ее в тисках своих крыльев. От взрыва обуглился не только дом; зелень окружавших его деревьев поблекла и высохла от огня. На лесном участке танки, из них трупный запах.
Сразу после обеда в Бульзикуре расположились на постой. Совещание в саду; я нашел офицеров подтянутыми, физиономии их словно вылиты из звонкой бронзы. Когда на обратном пути я в сумерках шел через разрушенную Рыночную площадь, то попал на своеобразный маскарад: люди в цилиндрах, соломенных шляпах, фуражках железнодорожных служащих и тропических шлемах водили карусель на мотоциклах и автомобилях без покрышек, которые они с грехом пополам заставляли двигаться. Кроме того дома с искромсанными на куски ставнями, двери с предупреждениями вроде: «В подвале трупы» — или: «Осторожно, мины» — нанесенными, вероятно, теми, кто предпочел бы никому не предоставлять кров. Поодаль мясная лавка: на колодах и прилавках еще в огромном количестве лежало мясо, тошнотворный смрад проникал на улицу сквозь ее красные решетки.
На квартиру, через маленький мостик, мимо мертвых лошадей. Другие животные лежали по огородам, например большой дог с желтой, вздувшейся на жарком дневном солнце шкурой.
В своей комнате я еще выпил бутылку «Chateauneuf-du-раре», вспоминая при этом Буркхардта[121], чьим любимым вином было именно это. Можно сказать, что его опасения оправдались. Меж тем я перелистывал бумаги, которые хозяин, по всей вероятности, собирал в большой спешке и второпях все же забыл, например, свой брачный контракт.
Пробудившись ото сна, прошелся по садам, где прыгали кролики, тогда как перепуганные куры жались к общинным угодьям. Было видно, как они сбивались в кучки за ближайшими луговыми кустарниками. Потом кофе, и в десять часов выступление. Поскольку две лошади захромали, я оставил багажную повозку здесь, к великому удивлению командира обоза, нашедшего мой приказ совершенно непостижимым.
Далее — через Вийер-сюр-Мон, Пуа-Террон, Монтиньи-сюр-Венс, когда на протяжении всего пути нас сопровождали одна на другую похожие картины. Пустые, необитаемые дома, мертвые лошади и одинокий, мычащий скот на пастбищах. Полуденный привал в Ля-Лобб. Мы установили стол прямо на шоссе и распиваем бутылку бургундского под бульон, приготовленный из отловленных в Бульзикуре кур.
Вечером в Думели, в каком-то покосившемся доме. Спал еще в кровати, однако совершенно не раздеваясь и с седельной сумкой под головой.
На заре выступление, после всего лишь пятичасового отдыха, который, как обычно, был урезан наполовину получением приказа, раздачей пищи и всевозможными делами. Кроме того, мы сегодня снова оставили за плечами приличное расстояние, так что с длинными остановками мы, собственно говоря, одолели уже в общей сложности девяносто километров.
Через Порсьен, Вадимон, Фройикур. Это та самая местность, где я лежал в 1915 году, с ее домами из
