проповедь. Поскольку в последние месяцы я много раз останавливался в домах священников, у меня выработался некий орган для определения разницы в евангелической и католической атмосфере. Такому из книг по истории не научишься. У протестантов возникает ощущение мельчайших частичек, которые благодаря магнетическому напряжению висят в воздухе. Есть также различие между старой и новой аристократией. Размышления о неминуемости Реформации. Надо стремиться постичь это в единстве — так, как в случае с машиной, когда подъем делается круче, в действие приводится вторая передача. Двигателем становится этика. Ничего не говорит против того, что в ходе дальнейшего развития это приведет к одной церкви, к организации христианского мира.
Марш через Вольфштайн, Обер-Иеккенбах и войсковой учебный плац Баумхолдера с его обезлюдевшими поселениями, затем через Болленбах до Идар-Оберштайна. Здесь, наконец, мы должны были расположиться биваком под Тифенштайном, однако во второй половине дня расквартировались в городишке. Во время выступления одна из лошадей копытом ударила лейтенанта Ванкела в паховую область; пришлось вызывать носилки.
Кров мы нашли на горе у одного фабриканта. Он оказался сведущим в медицине и приготовил мне для лечения катара добротный компресс. За ужином беседа о самоцветах, торговля и обработка которых процветает с незапамятных времен в этих краях. Уже римляне заботились о содержании здесь агатовых копей, и, как сказал наш хозяин дома, с той поры в Идаре сохранились римские фамилии. И в самом деле, при вступлении в город я лично видел фирменную табличку некоего Цезаря, который для полноты картины еще и носил имя Юлий.
День отдыха в Идаре. До полудня в Павильоне ремесел, своего рода Торговом музее, где в изобилии выставлены на обозрение самоцветы. Особенно мне понравилось одно чашеобразное изделие из аметистов с вкраплениями агатов, роскошные пятнышки которых расцветали из фиолетового снега кристаллов. Одновременно я испытал странное беспокойство, какое обычно сообщает нам близость мира горных пород своими пещерами, гротами и шахтными стволами, в которых, словно глубоко заключенный волшебным заклинанием, в холодной красе лежит скованный дух.
Целый день, пролетая над котловиной, гудели самолеты, по-видимому, транспортные. Вечером, в сиянии полной луны мы пили на террасе земляничный крюшон.
В три часа подъем, который преподнес мне исключительное сновидение: я беседовал о стиле Кассиодора[115], и притом с рыцарственным охотником раннего Средневековья, оказавшимся тонким знатоком древности. При этом мне не причиняло никаких хлопот то обстоятельство, что сперва я был современником автора, потом охотника и, наконец, двадцатого века. Я словно бы смотрел сквозь стекло, в котором объединяются три цвета. Несмотря на ранний час, я проснулся очень счастливым от осознания того, что гумус, из которого возникает для меня слово, по-прежнему богат неисчерпаемыми возможностями.
Восхитительно свежим утром — по Идарской долине, где в зеленых складках гнездятся агатовые мельницы, ветхие и замкнувшиеся в себе, словно прибежища алхимиков или венецианцев. Догадываешься при виде их, что ремесло поднялось здесь на самую высокую, магическую ступень. Рядом с некоторыми из них сложены груды серых, величиной с детскую головку, агатовых глыб. Мельницы драгоценных камней. Там, где сокровищ не счесть, теряется их всякая связь с деньгами; они подчиняются высшему порядку ценности.
Затем в нарастающий зной — лесами Хунсрюка, над головой тянулись на запад одна за другой авиационные эскадры. Полуденный привал в Таллинге; здесь какая-то крестьянка освежила меня стаканом пахты. Когда, наконец, после трудного перехода дело дошло до распределения рот по квартирам, я получил для своей деревеньку Бэшайд[116], расположенную на высокой горе. Первым делом выгрузили поклажу, поскольку обоз мы должны были оставить в долине; и, чтобы немного ободрить солдат, я взвалил на себя доверху наполненный ранец. Оба офицера последовали моему примеру и подхватили еще пару. В густых облаках пыли, на змеей извивающихся крутых тропах пот лил с нас ручьями. И все-таки это восхождение было, возможно, лучшим средством против моего катара, ибо, когда я добрался до вершины, то почувствовал в груди облегчение. Переночевал я в небольшом домике, каждая комната в котором была увешана красивыми гравюрами на меди. По картинам узнается ценность обстановки; они — зеркало вкуса.
Снова чуть свет подъем, потом через Фелль и Лонгуих марш по долине Мозеля, вдоль подножия обширных, самым рачительным образом возделанных виноградников. При этом у меня складывалось впечатление последнего, завершающего штриха, которое только усиливалось благодаря виду мостов, строений и стоящих перед домами жителей. К тому же эти имена, вроде Децем и Квинт. На память пришли замечательные стихи Авзония[117]. Здесь наш самый романский уголок. Южный Тироль не в счет. Выбор римлянами мест для поселений вовсе не был случайным. Мы, люди, — существа с невидимыми корнями, которые приживаются везде; однако процветаем мы только в соответствующем нашей природе крае.
Погода стояла гнетущая, душная; на сей раз страдали не столько ноги, сколько желудки, кроме того: рвота, кровотечение из носа, головная боль, тошнота. После того как под лучами палящего солнца мы сделали полуденный привал в каменоломне, невдалеке от Эранга, я и сам ощутил боль в затылке и, оседлав верного Юстуса, худо-бедно тащился дальше.
Во время перехода из громкоговорителей в деревнях и небольших городках мы узнавали о грандиозных успехах наступления. Для меня вязкость фронтов была своего рода догмой, а потому я теперь не переставал удивляться. Эта война до мельчайших подробностей отличалась от схемы войны прошедшей, и, следовательно, своими знаниями той схемы я более пользоваться не мог.
Расквартирование в Велшбиллиге. Я разместился у одного крестьянина, в доме, стоящем на римском фундаменте. Дав мне немного поспать, мой хозяин передал мне с Рэмом блюдо жареного картофеля с консервированной говядиной, чего хватило бы, чтоб до отвала накормить трех лесорубов. Отношение хозяина жилья к солдату — особое, поскольку, подобно священному праву убежища, оно по-прежнему причисляется к формам исконного гостеприимства, которое предоставляется невзирая на личность. Воин имеет право быть гостем в любом доме, и эта привилегия относится к самым замечательным, какие дает ему его сословное положение. Он делит ее только с преследуемым, со страждущим.
Выступление в поход как обычно. При погрузке оружия я краем уха услышал ответ одного унтер- офицера, которому возразил было ездовой: «Я предпочел бы - - - -»
«Попридержи-ка, голубчик, язык! Я предпочел бы прохлаждаться сейчас у бассейна».
Под Эхтернахом — через люксембургскую границу, переход которой я приказал отметить громким «Ran wecke!» Первый же дом на границе был разрушен взрывом препятствия, устроенного на выходе с моста. На окнах висели жалюзи. За околицей весьма опрятного городка, на дороге, опять несколько воронок; здесь, вероятно, взрывали заграждение. Минуем Альтрир. Обеденный привал на небольшом хуторе, разговор с хозяином, хранителем охотничьего угодья. В этом человеке, как и в большинстве люксембуржцев, меня поразила изысканность языка. Это, вероятно, объясняется тем, что вместо использования обычного в Люксембурге нижненемецкого диалекта они при подобных этой встречах переходили на немецкий литературный язык. Таким образом создавалось впечатление, что речи предшествовали размышления и тщательный подбор лексики — и, соответственно, что она адресовалась внимательному и вдумчивому собеседнику.
Тяжелый переход в Линтген, там на постое у какого-то пекаря. Городок переполнен солдатами и беженцами. У своего булочника я тоже встретил согнанных с насиженных мест люксембуржцев. Так, за ужином я беседовал с пятидесятилетней женщиной, которая, если я правильно понял название, проживала в Дюттвайлере, где продвижение в сторону противника уперлось во французскую границу. Во время
