Ночью мне приснились авиационные эскадры, которые пролетали над домом. Поутру, в тире, я узнал, что в воздухе и вправду было оживленно. В сторону Голландии и Бельгии направлялись транспортные самолеты. Война, видимо, вступила в кризисную фазу, однако никто не взялся бы точно определить, сколько еще она могла продолжаться.
Во второй половине дня мы с полковником долго ездили верхом по красивым лесам и под вечер устроили остановку в Грабене, чтобы отведать спаржи. Во время верховой прогулки неоднократно прибывали офицеры и посыльные на мотоциклах с распоряжениями — в одном из них говорилось о временном запрете на отпуска. Мы можем выступить в любой момент.
С большой неохотой оставляем мы Фридрихсталь, с жителями которого по-настоящему сдружились. Они ведут свое происхождение от гугенотов валлонской крови и носят такие фамилии, как Лакруа, Борель, Горенфло — последняя от c?ur-en-fleurs[113]. В 1720 году они принесли с собой знание табаководства и сегодня засадили весь Баден новыми растениями, грядки которых под рамами из промасленной бумаги в этих краях можно видеть теперь повсюду. Таким образом, они извлекают из своей земли десятикратную пользу. Правда, выращивание этой культуры требует массы стараний и добросовестности. Как гласит одна местная поговорка, фридрихстальцы-де спят только на коленях, устроив на кровать одну голову.
Поэтому они зажиточны, жизнерадостны, постоянно готовы к удовольствиям и не скупятся тратить деньги.
Приказ выступать сегодня вечером, цель похода неизвестна. Третьего дня, как оказалось вовремя, я устроил праздник для всей роты. На него мы пригласили и местных хозяев, у которых квартировали. Была спаржа, кофе, вино, пироги, затем выступление кабаре, где также приняла участие танцевальная студия из Карлсруэ. До самого утра в зале и коридорах продолжалось буйное веселье. Пользуясь правами начальника гарнизона, я несколько раз продлевал комендантский час, дабы не закрывать ресторан, тем более что в мои обязанности как старшего командира ударной группы роль стража добродетели все-таки не входила.
У меня при этом сложилось впечатление, что в нашем небольшом коллективе мало-помалу возник компанейский дух. Основная часть бойцов была из Магдебурга, а саксонцы, по моему ощущению, к ним гораздо ближе, чем нижнесаксонцы. Саксонцы живее, общительнее, они толковее в обращении с автоматическим оружием и привыкшие к грубой работе. Восклицание, которое я частенько слышал от них при выполнении тяжелых и неприятных дел, настолько пришлось мне по вкусу, что я ввел его у нас в качестве опознавательного боевого клича — а именно: «Ran wecke!», что, собственно говоря, означает «Ran welche!», то есть призыв на помощь рук, которых не хватает там, где необходимо их приложить. Так кричат заготовщики свеклы на магдебургских полях, когда работа горит.
Для полноты подготовки следовало добавить еще кое-что, чтобы отряд стал по-настоящему боевым, а именно — человеческих взаимоотношений, ведь они связывают людей на атомарном уровне. На это всегда требуется некоторое время; сперва необходимо переплести друг с другом определенный жизненный материал, накопить некий совместный запас маленьких страданий и радостей. Ведь история должна с чего-то начаться.
Прощальная прогулка по Хардтской долине, под крики дятлов и кукушек и под аккомпанемент баденского соловья, изысканного и голосистого, как Иенни Линд[114]. Глубокий, мшистый ельник между Хиршграбеном и Ликкенхаймом. Нежное, сухое похрустывание сосновых шишек, из которых солнечный блеск брызгает семенами. Затем спрятанная в подлеске пасека, служащая для оплодотворения маток.
Под вечер, перейдя городской ров, мы в хорошем расположении духа выступили в поход. Фридрихстальцы обильно украсили нас и наших лошадей цветами и проводили нас до самого Хардтского леса. Мы неохотно расставались с этими славными людьми, они нас избаловали. Затем наступили сумерки. Тучи майских жуков с жужжанием носились в воздухе над лесными перепутьями или кружили вокруг яблонь на проселках, усыпанных опавшими лепестками. Как почти всегда в таких случаях, нам создает неудобство какая-нибудь мелкая хворь. Теперь мне досаждал катар, но на этот случай у меня были при себе эмсские пастилки. Совершив серьезный переход, мы под утро прибыли в Шпайер.
Ночной переход из Шпайера до Вайденталя. Когда мы проходили через Нойштадт-на-Хардте, сирены возвестили воздушную тревогу, однако бомбежки, которая на узеньких улочках города доставила бы нам массу хлопот, все-таки не последовало. Переход был утомительный. Как всегда при таком напряжении в людях проявляются скрытые, до поры до времени неизвестные дарования. Так, во всяком случае, было в первом отделении, где остроумие расцвело пышным цветом. Около семи часов мы заняли квартиры. Как следует выспавшись, я первым делом пошел на почту и отправил в Кирххорст рукописи и дневники. При мне остается только эта тетрадка. На прощание я с обоими своими офицерами, Койнекке и Спинелли, отлично отобедал у бургомистра, в чьем доме мы все трое и жили. Его супруга подавала к столу салат собственного приготовления.
Снова серьезный ночной переход по горам Хардта через Хохшпайер, Кайзерслаутерн, Оттерберг до Каульбаха. Во время остановки в Кайзерслаутерне я спросил дорогу у какого-то бойца противовоздушной обороны. Он, немолодой человек, после этого случая, видимо, справился обо мне у моих сослуживцев, потому что через некоторое время спешно догнал меня и представился мне читателем. Он принес с собой бутылку очень доброго пфальцского вина и сунул мне в руку бокал. Пока он провожал меня, бокал не пустовал. В этой вечерней встрече было что-то особенное, духовное. Я почувствовал, что, будучи автором, ты и в темноте как у себя дома.
Затем привал в буковом лесу. Ветки деревьев свисали до самой земли и образовывали шалаши, под сенью которых мы и передохнули. За Оттербергом мертвая лошадь на обочине дороги — первая потеря. Место расквартирования в Каульбахе, где на каком-то крестьянском дворе мы спали едва ли не до полудня, а затем скромным пиром отметили день рождения Койнекке.
Итак, мы продолжаем продвигаться через Пфальц в западном направлении, идя навстречу либо большому сражению, либо какой-то запланированной операции. И чем дальше мы продвигались вперед, тем больше вырисовывалась возможность того, что нас повернут налево. При этом я чувствовал себя как в 1914 году, когда боялся, что пороху мне так никогда и не дадут понюхать.
Через Лаутереккен в Грумбах, взятый в кольцо раскинувшихся по окрестным склонам фруктовых садов. Я с двумя своими офицерами устроился в доме пастора.
Наш распорядок дня определяется тем, что с наступлением темноты мы выступаем в поход и до позднего утра остаемся в пути. Затем почти весь световой день сон, еда, чистка оружия, построение и получение нового приказа на марш.
Я квартирую под крышей в небольшой горнице, с прекрасным видом на цветущие луга и каштаны. Среди домашней обстановки мое внимание привлек видавший виды умывальный столик с черной мраморной плитой, в которой наряду с фрагментами светлого коралла была заметна окаменелая раковина величиной с куриное яйцо. В ее нежном профильном срезе вырисовывался высокий, похожий на ряд шипов гребень и зубчатая кайма, напоминавшая стены замка. На этот маленький феномен, как я позднее узнал за ужином, никто до сих пор не обращал внимания, хотя умывальный столик находится в доме уже не один десяток лет.
Подъем в полночь. Пастор приглашает нас на чашку кофе в свой кабинет, где готовит воскресную
