что замерз. В животе заурчало, и захотелось расплакаться. Пятнадцатилетний Вилли Фельдхайм был страшно испуган, и никакие благородные цели и зажигательные речи не могли ему сейчас помочь.
Еле слышно забили барабаны. Им тихо ответили тубы. Затем снова раздалась приглушенная барабанная дробь, и снова тихо и грозно откликнулись тубы. Затем ожили басовые, и из глубин Берлинского филармонического оркестра полилась величественная, приводящая в трепет «Гибель богов». Атмосфера в темном Бетховен-Халле казалась такой же трагической, как и музыка. Светились только огоньки на пюпитрах музыкантов. В зале было холодно, и люди не снимали пальто. Доктор фон Вестерман сидел в ложе с женой и братом. Рядом сидела сестра дирижера Роберта Хегера с тремя подругами. И на своем обычном месте сидел рейхсминистр Альберт Шпеер.
Сразу после скрипичного концерта Бетховена Ташнер, его семья и дочь Георга Дибурца покинули Бетховен-Халле. Теперь они были на пути к безопасности, и не только они. Шпеер сдержал обещание: прислал свой автомобиль и даже адъютанта, чтобы сопровождать маленькую группу до цели назначения. Сейчас создатель чудовищной военно-промышленной машины Гитлера слушал музыкальную бурю, повествующую о злодеяниях богов, о Зигфриде на его погребальном огненном ложе, о Брунгильде, верхом на коне спускающейся к погребальному костру, чтобы воссоединиться с Зигфридом в смерти. Затем под грохот цимбал и барабанов оркестр ринулся к кульминации: к ужасному уничтожению Валгаллы. И когда траурная величественная музыка заполнила зал, слушатели почувствовали такое глубокое горе, что даже не могли плакать.[47]
Глава 2
Почти ничего не осталось от некогда могущественного Третьего рейха. Теснимый с обеих сторон, на карте он теперь был похож на песочные часы: Северное море и Балтийское образовывали вершину, а Бавария, части Чехословакии, Австрия и Северная Италия — которую Германия сейчас оккупировала — нижнюю половину. В узком перешейке между этими регионами всего 90 миль разделяли американцев и русских. На севере еще шли ожесточенные сражения, на юге сопротивление было не таким сильным. В центре 9-я американская армия генерала Уильяма Симпсона просто стояла на позициях вдоль Эльбы, уничтожая очаги сопротивления, обойденные во время рывка к реке, и отражая спорадические контратаки на свои плацдармы. Лишь одно больное место оставалось у 9-й армии — Магдебург. Снова и снова командир гарнизона отказывался капитулировать. Терпение Симпсона лопнуло: он вызвал бомбардировщиков и сровнял с землей треть города, а затем бросил в бой свои войска.
Днем 17 апреля, когда 30-я пехотная и 2-я бронетанковая дивизии начали штурм, в штаб Симпсона приехал генерал Брэдли. Зазвонил телефон. Симпсон снял трубку, послушал, а затем, прикрыв ладонью микрофон, сказал Брэдли: «Похоже, что мы в конце концов можем захватить мост в Магдебурге. Что делать дальше, Брэд?»
Брэдли слишком хорошо понимал, чего ждет от него Симпсон. Этот мост открывал самую прямую и короткую дорогу на Берлин. Однако Брэдли отрицательно покачал головой: «Черт побери! Нам не нужны новые плацдармы на Эльбе. Если захватишь, тебе придется бросить туда батальон, но надеюсь, что те парни взорвут его раньше, чем ты закрепишься».
Инструкции, полученные генералом Брэдли из штаба Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами, были ясными, и он не мог давать Симпсону никаких надежд на продолжение наступления. Приказ гласил: «Принять необходимые меры для избежания наступательных действий, включая захват новых плацдармов восточнее линии Эльба — Мульде…» Войска Симпсона должны были угрожать Берлину, но на этом их миссия заканчивалась.
Второй звонок через несколько минут расставил все точки над «i». Положив трубку, Симеон сказал Брэдли: «Не о чем больше беспокоиться. Фрицы только что взорвали мост». Взрыв моста положил конец мечте Большого Симпа — Симпсона, жаждавшего привести свою мощную 9-ю армию в Берлин, в город, который Верховный главнокомандующий когда-то назвал «безусловно главным трофеем».
Жители деревушек к северу от Бойценбурга на Эльбе были перепуганы отдаленным воем. Странный звук становился все громче, и вскоре в поле их зрения появилась странная процессия. По дороге, дуя в свои волынки, топали два шотландских волынщика, за ними под незначительной охраной вышагивали колоннами 12 000 военнопленных, опекаемых уоррент-офицером «Дикси» Динзом. В превратившейся в лохмотья военной форме, с болтающимися за спинами тючками с жалкими пожитками, истощенные, замерзшие и голодные, они высоко держали головы. Уж об этом решительный Динз побеспокоился. «Когда будете проходить через деревни, — предупредил он своих людей, — подтянитесь, даже если это причинит боль, и покажите чертовым суперменам, кто победил в этой войне».
Сам Дикси передвигался на древнем, готовом вот-вот рассыпаться на ухабистой дороге велосипеде. На переднем колесе бугрилась огромная заплата, но Дикси был рад и такому транспорту. Он непрерывно сновал от колонны к колонне, следя за своими людьми и немецкими охранниками, шагавшими по обе стороны от каждой колонны численностью около двух тысяч человек. Как ни старался Динз успеть повсюду, это был изнурительный труд. После почти десяти дней бесцельного марша пленные были в плохом состоянии. За процессией двигалось несколько немецких грузовиков с припасами, но по большей части люди питались тем, что находили по пути. Немецкий комендант полковник Остман, был явно смущен и скитаниями, и дефицитом пищи, но сказал Динзу: «Я просто ничего не могу изменить». Динз ему верил. «Не думаю, что он сам знает сегодня, куда идти завтра», — сказал Динз своему приятелю, уоррент-офицеру ВВС Роналду Моггу.
Покинув Фаллингбостель, военнопленные скитались, как кочевники. Сейчас они направлялись к городку Грессе, где, как говорили, их ждали грузовики с продуктовыми посылками Красного Креста. Динз надеялся, что там они остановятся и дальше не пойдут. Он говорил Остману, что марш бесполезен, что британцы скоро освободят их, и надеялся, что прав. Пленным удалось вынести из лагеря бесценные радиоприемники, и новости были хорошими. Могг ловил Би-би-си дважды в день. Если удавалось найти электророзетку, включали приемник в патефоне, на марше слушали приемничек на батарейках. Один из немецких охранников, переводчик Остмана капрал «Чарли» Гумбах считал сержанта Джона Бристоу полным дураком, так как тот таскал на спине тяжелый старый патефон.
— Почему бы тебе его не выбросить? — предложил немец.
— Я привык к нему, Чарли, — серьезно ответил Бристоу. — И потом, парни никогда не простят меня, если по вечерам у них не будет музыки. — Бристоу подозрительно взглянул на немца. — А разве ты не любишь танцевать, Чарли?
Гумбах беспомощно пожал плечами; все эти британцы просто чокнутые.
Когда колонна Динза свернула с дороги к очередной деревне, волынщики поднесли к губам свои инструменты, усталые военнопленные расправили плечи и зашагали в ногу.
— По меньшей мере, — сказал Рон Могг, молодцевато вышагивая рядом с велосипедом Динза, — мы производим на туземцев неизгладимое впечатление.
На Восточном фронте гвардейцы Чуйкова и танкисты Катукова пытались взять Зеловские высоты. Незадолго до полуночи 16 апреля, как вспоминал впоследствии генерал Попель, «были захвачены первые три дома на окраине городка Зелов». Всю ту ночь атаки Красной армии снова и снова разбивались о зенитный огонь. «Немцам даже не приходилось прицеливаться, — свидетельствует Попель. — Они просто били прямой наводкой из зениток». Сам Чуйков приехал в Зелов около полудня семнадцатого. Сопротивление врага было столь ожесточенным, что, по его пессимистичной оценке, «потребуется еще один день, чтобы прорвать все линии обороны между Одером и Берлином». Высоты были взяты только ночью семнадцатого благодаря подавляющей численности войск Красной армии. Чтобы прорвать первые две линии обороны, понадобилось более сорока восьми часов. Русские думали, что до Берлина осталось, как минимум, еще три такие линии.
Попель, пробиваясь в штаб Катукова, находившийся недалеко от Зелова, видел, какую страшную
