Путь хирурга. Полвека в СССР

Обманутая Маргарита
Ему не снится никогда;
И возмущаясь молодежью,
Забыв, как сам был виноват,
Он говорит с брезгливой дрожью
Про современный их разврат…
Недавно, выйдя из больницы,
Нашел он Гёте среди книг
И, пролистав две-три страницы,
Решил, что все наврал старик.
Какой был смысл искать мгновенье? —
Бесцельно, глупо и смешно.
Что счастье — это лишь забвенье
Того, что было и — прошло.

Мне хотелось попробовать себя в прозе. Я придумал литературного героя — доктора Гусева, способного хирурга, но неудачливого, бедного человека; он мастер своего дела, спасает жизни, а сам вынужден заниматься трудным бытом, обменивать тесную квартиру на что-нибудь лучшее. Вместе с приятелем Володей Ривиным из «Литературной газеты» мы написали сценарий фильма об этом докторе, куда-то предлагали, но — не получилось.

Я читал литературным коллегам свою пьесу «Чудное мгновенье» — про роман Пушкина с Анной Керн. Писал я ее почти два года, досконально собирал фактический материал. В пьесе всего два действующих лица — он и она. По ходу действия Керн несколько раз перевоплощается из молодой в старую и обратно. У меня были два солидных рецензента: известный писатель и литературовед Ираклий Андроников и старейший пушкиновед Арнольд Гессен, девяноста лет. Много лет назад Гессен был знаком с дочерью Керн.

Когда она была девочкой, в 1830 году, развивался роман сс матери с Пушкиным. Бывая у них, Пушкин играл с ней, брал на руки. Узнав, что Гессен был с ней знаком, я поразился: получалось, что между Пушкиным и мной прошло всего два касания — он касался девочки, Гессен касался ее уже в старости, а я пожимал руку Гессена. Казалось бы, от Пушкина прошла вечность, а вот ведь — между нами всего два человеческих касания!

Мою пьесу рекомендовали в Харьковский русский драматический театр имени Пушкина. Через несколько месяцев позвонил главный режиссер Владимир Ненашев:

— Мне понравилась ваша пьеса, я хочу ее поставить. Приезжайте в Харьков, мы поговорим.

Мы с Ириной обрадовались, я устроил себе короткий отпуск и помчался. Ненашев провел чтение пьесы «на труппе». За Пушкина читал он, за Анну Керн — его жена, ведущая актриса. Мир драматического театра был мне интересен своей несхожестью с привычным миром больницы, я был счастлив узнать его. Договорились, что пьесу будут ставить в следующем году.

В Москве ее взяли в театре при Московском университете. Обычно автор присутствует на репетициях, дает советы. Но мне, конечно, было некогда. Через несколько месяцев мы с Ириной пошли на премьеру. Актеры-любители были очень милы и очень старались, но сказывалась их неопытность. А что получится у профессионалов из Харькова?

Соприкосновение с театральным миром дало мне, каким-то образом, идею попробовать сделать представление-капустник в нашем институте. Верный друг Веня Лирцман поддержал. Идея понравилась директору Волкову, у него было чувство юмора. Я собрал «труппу» из молодых докторов и сестер, написал кучу сатирических стихов на темы нашей работы. В моде был финский танец летка-енка. На ту мелодию я написал текст:

Раз-два, кости не ломайте,
Не то костей вам не собрать,
А если сломаете,
В ЦИТО поступайте,
Будут в ЦИТО вас изучать.
Раз-два, а если не срастется,
Будешь сам тогда не рад,
И если так придется,
На кости кладется
Компрессионный аппарат.
Раз-два, наложат вытяженье,
И срастутся кости тотчас,
И в то же мгновенье
Напишут, без сомненья,
Диссертацию про вас.
Раз-два, в ЦИТО мы лечим кости,
Костоправы ты и я —
Сомненья ваши бросьте,
Несите ваши кости.
Все вам расскажем, не тая.

На репетициях мои «актеры» весело отплясывали, напевая этот текст и другие сатирические стихи и песни. Я был увлечен подготовкой капустника, и, кажется, из меня даже получался неплохой режиссер. Но актер на сцене я был никакой. Правда, в шуточном фильме мне пришлось играть перед камерой, и это у меня получалось лучше. В общем, капустник был на славу, аудитория живо реагировала на шутки, смеялась. Но, как ни странно, нашлись и недовольные, особенно группа пожилых женщин-недоброжелателей: Миронова — Малова — Мартинес. Лишенные чувства юмора и полные зависти и недоброжелательства, они говорили:

— Голяховский — выскочка!.. Ему больше всех нужно!.. Он хочет директору угодить!..

Ничем я тех людей не задевал, их просто раздражала моя жизненная активность. Все, что выходило за пределы обычного, все они штамповали словом «выскочка». Часто приходилось мне в жизни удивляться подобной людской реакции, и поэтому я всегда любил повторять одну истину: на людей не наудивляешься! Но нельзя жить без веселья, нельзя, даже на фоне общей моральной подавленности.

Общественная жизнь становилась все грустней. В литературном мире доминировала новость о гонениях на молодого поэта Иосифа Бродского. Ничего сугубо антисоветского он не публиковал, он просто жил и писал так, как считал для себя нужным. А это было непослушанием. Власти поставили на него штамп «тунеядец», судили, сначала выслали в лагерь, а потом выслали совсем из страны. Мы случайно столкнулись с ним в парикмахерской в Союзе писателей, наше знакомство было поверхностным, но на прощанье я с сочувствием пожал ему руку. Я думал тогда: как ужасно — быть высланным из страны! (Не приходило мне в голову, что через девять лет мне придется ехать за ним.)

Другим событием литературной жизни было хождение по рукам в рукописях «самиздата» романов Александра Солженицына «Раковый корпус» и «В круге первом». «Самиздат» был вынужденным изобретением инакомыслящих — напечатанная на машинке рукопись. За передачу и чтение «самиздата» могли судить, поэтому люди тайком передавали те смятые многими руками листы на одну-две ночи. И мне они тоже достались на одну ночь, и я не спал, с восторгом глотая страницу за страницей. А потом я услышал по «Голосу Америки», что Солженицына исключили из Союза писателей. Я был в подмосковном Доме творчества писателей «Малеевка», писал там последние главы диссертации. Мыс Василием