Майя и Родион ели мало. Иногда я просто сидел возле Майиной кровати и мы беседовали об искусстве и жизни. В поездках по миру она встречалась со всеми знаменитостями, включая президента Америки с его семьей, и интересно обо всем рассказывала. Я поражался меткости и точности ее высказываний (многое из того, что я слышал, она потом описала в замечательной книге о себе «Я — Майя Плисецкая»).
Жили Майя с Родионом довольно скромно, хотя, по советским меркам, были очень богатыми: громадная квартира, заграничные машины, дача (небольшая), дом полон дорогих вещей. Во многом их богатство происходило от долларов, которые она получала за гастроли по миру — театры всех стран платили ей большие деньги, хотя 90 процентов она должна была отдавать государству. Это ее злило, она рассказывала, как это обидно и унизительно:
— Я танцевала в Америке с Рудькой Нуриевым. Он «перебежчик», и нам не рекомендовали с ним встречаться. Но он гениальный танцовщик. Нам заплатили по десять тысяч долларов. Он положил деньги в карман, и все. А я должна сдать их в министерство, их пересчитают и из большой кучи выделят мне тоненькую пачку — за мой труд. Это ужасно унизительно!
Поразительно было слышать, что советская власть была способна унижать даже Майю Плисецкую. Она и Родион были откровенны со мной, и я с удивлением узнавал, что они настроены очень антисоветски — они рассказывали мне политические анекдоты и крыли весьма острыми русскими словами кремлевские верха, с которыми встречались на приемах. В 1949 году, совсем юной солисткой, Майя танцевала на вечере 70-летия Сталина:
— Он сидел близко, и я видела, как его желтые волчьи глаза сверлили меня.
Майин отец погиб в лагерях ГУЛАГа, и мать Рахиль тоже была арестована, у Майи были тяжелое детство и юность. Но и когда она стала мировой звездой, ей нелегко жилось — она оставалась несвободной. Как еврейку ее заставляли подписывать, вместе с известными евреями, протесты против веяний свободы и против Израиля. Это было вскоре после победы Израиля над арабским миром в шестидневной войне 1967 года. Все евреи втайне гордились своими единокровками и ликовали, но говорить об этом было нельзя. Я спрашивал ее:
— Если бы ты не подписала, что власти могли сделать с тобой, с такой знаменитой?
— Все! Они не дали бы мне танцевать, сломали бы мою жизнь, стерли бы меня в порошок. Ты знаешь, сколько великих талантов они сгубили! Я для них — такое же говно, как все, — в выражениях она не стеснялась. Но слушать было грустно — это показывало уникальный пример поголовной несвободы в Советском Союзе.
С ними я почувствовал себя раскованно, читал им свои стихи — для детей и политическую сатиру. Майе они так нравились, что она по ночам их переписывала. Между тем в нашем институте распространялись слухи: этот «выскочка» Голяховский за большие деньги лечит Плисецкую, втерся к ней в доверие, разъезжает на ее машине. Что люди сплетничают, это не было удивительно. Но поразил меня директор:
— Как вы посмели лечить Плисецкую, не спросив меня и ни разу не позвав к ней?
Я расстроился — это не предвещало ничего хорошего. Поделился с Майей:
— Какая ужасная зависимость! Почему я должен его спрашивать? Я ведь лечу тебя не в институте, а дома. А он не специалист в травматологии — для чего мне звать его к тебе?
Майя, умная, с мгновенной реакцией и острым языком, воскликнула:
— Зависть! Пошли его на…! Ты думаешь, мне не завидуют и не распускают грязные слухи?
Родион услышал, он был одно время депутатом Верховного Совета, и добавил:
— Вся страна такая: чем выше вверх, тем больше говнюков. И над всеми нами КГБ — все знает.
Но вот, наконец, я смог разрешить Майе заниматься балетными упражнениями перед зеркалом, на каблуках и только под моим контролем. У нее была комната с зеркальной стеной. Помогать ей пришел ее дядя — знаменитый танцовщик прошлого Асаф Мессерер. Я сидел и смотрел, чтобы она не увлеклась и не навредила себе. Теперь можно было начинать репетиции. Майя попросила меня поехать с ней:
— Я без тебя боюсь, я так привыкла, что ты рядом и меня опекаешь.
Мы поехали в театр. Оказалось, что каждую неделю с утра артисты балета сидят час на политзанятиях — эта мука для всех была обязательна. В танцевальный класс мы с Майей вошли вместе, там — весь балет. Майя представила меня:
— Это мой спаситель, — и познакомила со знаменитостями — Галиной Улановой, Мариной Семеновой (они уже не танцевали, но еще работали), Тимофеевой, Максимовой, Васильевым, Лиепой, Акимовым. Они окружили меня и все стали жаловаться — потом я лечил их тоже.
В Москве тогда гастролировал Парижский балет. Майя с Родионом повезли нас с Ириной в Большой, мы вчетвером красовались в первом ряду. В антракте мы гуляли по фойе, там была вся элита столицы — министры, послы, артисты и другие сильные мира сего. Многие из них, завидев Майю, подходили к ней, и она всем представляла:
— Это мой спаситель профессор Голяховский и его жена (профессором я еще не был, это она меня произвела).
Подошел и мой директор Волков. Я шепнул Майе:
— Выручай, чтобы он на меня не злился из-за тебя.
Она — ему, с артистической любезностью, но слегка свысока, как королева:
— Я очень-очень благодарна Володе. Хорошо, что у вас есть такой замечательный доктор.
— Конечно, конечно, Майя Михайловна, я его очень ценю. Приходите на его защиту.
Я вставил:
— Если придешь, услышишь, как я благодарю, перечисляя всех-всех, так у нас полагается.
— Не делайте этого, — махнул рукой Волков, — поблагодарите всех в одной фразе, и все.
— Спасибо, Мстислав Васильевич, раз вы разрешили, я так и сделаю.
Лечение было закончено, но день моего торжества ожидал меня впереди: впервые после перерыва Майя танцевала свою любимую «Кармен» и пригласила нас с Ириной. Мы сидели в первом ряду, я волновался — как поведет себя ее нога? И вот занавес открылся, бурные такты музыки (Родиона Щедрина, на темы Бизе). Майя стоит под большим красным навесом, вся — грация. В нарастающем грохоте ударников ей предстоит сделать первое движение — нашей с ней левой ногой. Я замер — она с силой ударила ею по полу… Когда балет кончился и Майя выходила на аплодисменты, она подошла ближе ко мне, глубоко присела в поклоне и послала мне воздушный поцелуй. Со слезами радости и гордости я аплодировал ее гениальному искусству. На следующий день они привезли мне подарок — дорогой японский магнитофон (сын тут же взял его себе). На пластинке «Кармен» они написали: «Ты доказал, что, как говорят на Руси, — не стоит село без святого. Спасибо тебе!»
Защита докторской диссертации
Весь 1969 год по стране распространялась истерия подготовки к 100-летию со дня рождения Ленина. Об этом писали в газетах и журналах, долдонили по радио, а по телевидению показывали, какую радость этот юбилей доставляет колхозникам и рабочим. В школах и детских садах дети учили стихи и пели песни про Ленина, посвящали ему свои рисунки.
Семья наших друзей решила подарить своей пятилетней дочке Наташе рыбок в аквариуме, которых она давно просила. По дороге домой ей сказали, что ее ждет подарок.
— А какой подарок? — допытывалось дите.
— В стеклянной баночке.
— А что в ней?
— Такое, что ты больше всего любишь.
— А, я знаю-знаю — это Ленин!
— Наташенька, почему же Ленин в стеклянной баночке? — поразилась мама.
— Ты сказала, что я это люблю больше всего. А воспитательница в детском садике говорила нам, что мы должны больше всего любить Ленина.
Но если, к разочарованию Наташи, Ленина не оказалось в баночке, то он был в Сандуновских банях.
