Лопухиным — так извращали факты против профессора Геселевича и многих. Вершиной такого извращения было дело врачей-«отравителей» в 1953 году — целую группу лучших профессоров извращенно обвинили в том, что они шпионы и собираются травить руководителей партии. И чуть ли не все члены партии верили этому. Как не верить — в них годами воспитывали логику веры в партийные извращения. Теперь испытание партийным средством извращения предстояло мне. Моё ущемленное самолюбие разыгралось. На следующий день я собрал ассистентов:
— Мне известно о вашем письме в партком и о ваших нелепых обвинениях.
Михайленко прямо воскликнул:
— Откуда вам это известно?
— Мне даже известно, что вы написали клевету про мой рассказ об американце Дебеки.
Пораженный, он высказался вслух:
— Ведь есть же такие гады-предатели среди нас, членов партии. Кто бы это мог быть? Наверное, какой-нибудь выкормыш, который продает интересы партии за высокую зарплату, — он выразительно уставился на Косматова.
Тот удивленно захлопал глазами:
— А я что? Я ничего не говорил.
В общей паузе все злобно смотрели друг на друга. Мне надо показать им свою твердость:
— Знайте, что я не собираюсь менять свой стиль работы. Я не считаю себя врагом общества, каким вы представили меня в письме. Я не снижаю, а повышаю эффективность воспитания студентов. Это вы показали себя в вашем письме врагами прогрессивного и эффективного обучения. Я заведую кафедрой и буду проводить свою линию.
Они уходили, опустив головы и мрачно косясь в мою сторону.
Вскоре меня вызвал ректор Лакин. Мы с ним приятели с институтских лет, у него самого была типичная карьера партийного выдвиженца. Теперь он достиг вершины, стал важным. Но он не был дураком и хорошо относился ко мне.
— Что у тебя такое на кафедре? Как ты допустил, чтобы они так разболтались, что пишут на тебя политические обвинения? Ты ведешь себя с ними слишком интеллигентно, надо быть строже. Плохо то, что все члены партии объединились против тебя одного, беспартийного. Но я хочу погасить этот скандал и пошлю на кафедру проверяющую комиссию. А ты постарайся их расколоть на два лагеря.
Всякую жалобу и дрязги решали проверками комиссий. У ректора было много более важных неприятностей. Недавно произошло убийство его сотрудницы — в подъезде дома была убита секретарша ректората Жанна, молодая женщина. Ходили слухи, что убили се какие-то грузины и что это была месть — через Жанну они передали большую взятку за поступление в институт, деньги она взяла, а человека того не приняли. Теперь двое моих знакомых — полковник Мусьяченко, из отдела борьбы с хищениями, и генерал Карпец, из Уголовного розыска — вели проверку института, работали следователи, ректора постоянно теребили вопросами. На фоне этого мое дело было для него не очень важным.
Через пару недель пришла комиссия — три профессора, с которыми я был в хороших отношениях. Они перелистывали бумаги, вызывали ассистентов, расспрашивали и меня. Потом я угощал их кофе, и мы беседовали. У каждого из них были случаи жалоб на что-нибудь. Имея свой опыт, они говорили мне:
— Эх, крови они тебе попортят, но не думаем, чтобы это кончилось плохо для тебя. Кафедра твоя на хорошем счету, мы все проверили и считаем их обвинения нелепыми. Профессора Дебеки приглашал не ты, а советское правительство. И кому не хочется оперировать хорошими инструментами вместо плохих? Плохо только, что расклад сил не в твою пользу — несколько коммунистов против одного беспартийного.
Один из либеральных членов парткома говорил мне то же самое:
— Ты пойми, группа коммунистов — всегда большая сила. Если они дружно выступают против беспартийного — это опасно. Но если они расколются и станут интриговать друг против друга, это будет другая история — это внутрипартийный скандал. Тогда партком должен вмешаться и восстановить порядок. Ты должен их расколоть.
Мне необходимо во что бы то ни стало переманить хоть одного из партийцев на свою сторону, сделать из противника своего единомышленника. Самым близким ко мне был Косматов, которого я поднял буквально «от сохи» — из провинциального забитого врача сделал ассистентом, помог написать диссертацию, даже заплатил за диссертационный банкет. Он не раз выражал мне свою благодарность, и я удивлялся, что до сих пор он сам ничего мне не говорил и не перешел на мою сторону. Что ж, хоть это неприятно и даже унизительно, придется просить его об этом. Чтобы не беседовать в кабинете и не вызвать подозрений у других, я назначил ему встречу в сквере около станции метро «Аэропорт».
— Меня удивило, что вы подписали это письмо. Вы ведь столько раз выражали мне благодарность за помощь.
Он виновато потупился:
— Да я и теперь благодарен вам.
— Тогда почему же вы подписали письмо? Вы считаете, что все написанное там — правда?
— Нет, я так не считаю, — он явно страдал, разговаривая. — Но я не могу, не могу идти против других коммунистов; это было бы предательством партийного долга.
Пораженный такой «логикой», я воскликнул:
— Какого долга? Неужели ваш долг в несправедливых обвинениях меня?
Он еще больше скривился от необходимости объяснять этот свой долг:
— Михайленко и так подозревает, что я рассказал вам. Это не полагается. У меня уже был партийный выговор за потерю билета. Если меня обвинят в предательстве интересов партии, мне будет еще хуже. Поверьте, мой партийный долг заставил меня это сделать.
Предательство интересов партии? Партийный долг?.. Хоть он чувствовал свою вину передо мной, но еще больше боялся вины перед партией. За свою партийную шкуру он дрожал больше, чем за собственную совесть. Нет, было выше моих интеллигентских сил переубедить его — не читать же ему простые человеческие морали. Мы расстались холодно.
А они продолжали распускать слухи обо мне, превратив свою злобу в систематическую кампанию. За несколько месяцев они раздули все так, что нелестные для меня слухи стали циркулировать в медицинском мире. Как всякие слухи, они еще больше искажали ложь обвинений. Окутываемый паутиной лжи, я старался держаться спокойно, отбивался без коварства — «в белых перчатках». Наша борьба превратилась в испытание нервов. Приходила еще одна комиссия, опять «проверяли факты», опять не нашли ничего дискриминирующего меня. Михайленко однажды утром нервно вошел ко мне в кабинет:
— Я так больше не могу, я ночами не сплю. Еще немного, и я подам заявление об уходе.
Как ни глупа и ни смешна была его жалоба, я ответил, усмехнувшись:
— А вы прекратите писать и распускать клевету на меня, вам сразу станет спокойней.
— Не могу, моя партийная совесть мне не позволяет.
У него — партийная совесть, у Косматова — партийный долг. Удивительно и страшно было — до чего партийные извращения смогли их довести.
Я тогда, конечно, не мог предвидеть, что через пятнадцать лет Коммунистическая партия погубит Советский Союз и погубит саму себя. Но то, что партийные извращения губили людей, — это я видел ясно.
Было или не было?
У меня неожиданный гость — секретарь парткома Корниенко. Он позвонил вечером:
— Владимир Юльевич, могу я к вам заехать?
— Пожалуйста, я буду рад.
Радоваться, конечно, было нечему — его визит мог означать только еще какое-нибудь осложнение. Правда, он всегда старался показать мне, что он на моей стороне. Но по манере его поведения вполне можно было подозревать, что он сотрудник КГБ и главный шпион в институте. Возможно, потому, что я лечил многих сильных людей и генералов милиции, он думал, что за мной стоят какие-то силы, и показывал
