свою расположенность.
Я предложил ему что-нибудь выпить и открыл бар финского кабинета. Он воскликнул:
— Какие у вас бутылки-то все заграничные — виски, джин, французский коньяк. А наша русская водочка есть?
— Есть и русская, импортная, из зерна, — я налил рюмки. — За ваше здоровье!
— Спасибо, за ваше тоже. Хорошая водочка! — он крякнул по-матросски. — Скажите, было у вас что- нибудь с Леной?
— С какой Леной?
— Со студенткой из вашего кружка, с Леной Шалаевой.
Я чуть не подавился от удивления:
— Почему вы спрашиваете?
— Нет, вы мне сначала скажите: было или не было?
— Ничего не было.
— Странно. А она письмо написала в партком, что было.
— Врет. Что же она там написала?
— Я письма не видел и даже не знаю точно, у кого оно. Но решил вас дружески предупредить. За связь со студенткой, сами знаете, по головке не погладят. Это огласка, за это очень просто потерять и место, и даже профессорское звание. Но если не было, тогда хорошо. За ваше здоровье!
Мы еще выпили, он заторопился и ушел. Только закрылась дверь, Ирина тревожно спросила:
— Чего он приходил?
— Теперь на меня вешают связь со студенткой.
Ирина помрачнела. По счастью, я раньше рассказывал ей про домогательства Лены, с юмористической окраской. Но ни одна жена не воспримет рассказы о молодых красотках без недоверия и ревности. Уже давно она тревожилась за меня, видя, что по вечерам дома я впадаю в депрессию и пью лекарства. А тут еще такое обвинение. Я терялся в догадках:
— Откуда и почему эта нелепость возникла теперь, когда меня проверяют, не зная, к чему придраться? За этим должна скрываться явная провокация.
Удар мог быть очень чувствительным. Если женщина написала письмо, то отбиваться трудно: поди докажи — было или не было. О письме ходили слухи, но его так никто и не увидел. История была загадочная. Даже при том, что обвинение не подтвердилось, многим было приятно смаковать и передавать этот слух. И это само по себе наносило мне ущерб.
А все-таки: как и почему возникло обвинение? Я считал ниже своего достоинства пытаться разыскать и спросить саму Лену. Как ни было трудно и даже противно работать в волчьей стае врагов, я старался не показывать беспокойства и не подавать им повода для лишнего злорадства. Но мой приятель доцент Алеша Георгадзе встретил Лену в больнице № 40, где она лечилась от астмы. Он спросил:
— Что ты имеешь против Голяховскоого?
— Я ничего против него не имею.
— Почему же ходили слухи, что ты написала письмо о его связи с тобой?
И она ему рассказала примерно так: когда я отказал ей в ординатуре при моей кафедре, она плакала в ординаторской комнате при моих ассистентах, они это запомнили; потом она закончила ординатуру по терапии, была довольна и собиралась выходить замуж; неожиданно ей позвонил Михайленко и попросил разрешения заехать домой; никаких отношений с ним у нее не было, но как своего прежнего преподавателя она его приняла. Он приехал вместе с двумя другими ассистентами — Печенкиным и Валенцевым. Эти трое взрослых мужчин, все за сорок лет, стали уговаривать молодую женщину:
— Напиши на Голяховского жалобу в партийный комитет.
— Почему? У меня нет к нему никаких претензий. Я даже благодарна ему.
— А ты забыла, как плакала, когда он тебе отказал в ординатуре? Он испортил тебе карьеру. Знаешь, почему он не хотел тебя взять в клинику? Потому что вместо тебя он завел себе другую женщину и уже дал ей тему для диссертации.
Для женщины всегда обидно, если ей предпочли другую. Ничего этого не было, но они оказали на нее давление, и она стала немного поддаваться. Они настаивали:
— Твой долг остановить такого проходимца.
— Мои отношения с Голяховским — это мое личное дело, но я об этом еще подумаю.
Тогда Михайленко сказал:
— Чего тут думать? Мы тебе привезли черновик письма, ты только прочти и подпиши — тут все написано. После этого ему будет крышка.
Они оставили ей сочиненное ими самими письмо и распустили слух, что Лена вот-вот привезет его в партком. Этот слух и передал мне тогда секретарь Корниенко. А письма так и не было. Кто-то говорил, что она его привозила и тут же забрала обратно. Кто-то говорил, что приезжала ее возмущенная мать и забрала письмо. Было или не было?
Когда Алеша Георгадзе рассказал мне эту историю по телефону, я положил трубку, и мне представилось, как они уговаривали ее согласиться на клевету. Это было как шок — меня даже затрясло от злости и бессилия. Ирина испугалась:
— Что с тобой, что с тобой?
— Послушай, им так хочется меня погубить, что для них нет ничего аморального.
А я-то вел с ними войну «в белых перчатках». Нет, я неисправимый идеалист. Хватит надеяться на комиссии и ждать, пора мне начать действовать решительно, пора самому расправиться с ними.
В райкоме партии
Если мои противники были непроницаемы для логики нормального рассудка, то они могли быть очень чувствительны к логике силы. Только одно это могло заставить их прекратить писать доносы — нужно было оказать давление на них со стороны высокого партийного начальства. До сих пор ни партком, ни ректор института не могли или не хотели этого сделать. Мне пришлось идти за помощью в райком партии, к заведующей отделом науки Лидии Яковлевой, моей пациентке. В райкомах я бывал всего два-три раза в жизни — подписать характеристику для поездки за границу. Мне, беспартийному, странно и неприятно было прийти туда и в той официальной обстановке, под портретами и бюстами вождей, сразу начать жаловаться на помощников-коммунистов. Для начала надо было задобрить чем-нибудь партийную бабу. Крашеная блондинка, за сорок лет, еще не потерявшая прежнюю миловидность, она отдаленно напоминала Екатерину Фурцеву и внешне, и по своей карьере. Я начал с комплимента:
— Лидия Алексеевна, вы очень похожи на Екатерину Алексеевну Фурцеву.
— Ну что вы! А вы знаете ее лично?
— Конечно, по ее просьбе я оперировал ее дочку и потом часто с ней виделся, когда она приезжала навещать ее. Очень милая женщина — почти как вы.
— Ну что вы! Мне до нее далеко. Фурцева и министр, и членом Президиума ЦК была.
— Кто знает — вы занимаете важное положение, а впереди вас может ждать еще большее.
Для первого растопления было достаточно. Она улыбнулась и сама спросила:
— Что у вас делается?
— Я пришел просить вашего совета и помощи, — и рассказал ей всю историю, начиная с моего недовольства Печенкиным, желания избавиться от него и о письмах на меня в партком.
— Да, я слышала об этом и очень удивлялась. Вы такой уважаемый профессор, а вынуждены переживать. Неужели этот Печенкин настолько плохой специалист? Он ведь и кандидат наук, и, кажется, был членом парткома в ЦИТО.
Не стану же я рассказывать ей, что сам видел, как мой шеф Каплан писал за него план диссертации, потом писал всю диссертацию, угождая ему именно потому, что того сделали членом парткома, что он — типичная раздутая фигура, потому что коммунист. Я сказал:
— Тогда он был только аспирантом, и как я помню — уже был лентяем.
