работать.
— Извините, но наше решение твёрдое.
По правде говоря, я не ожидал такого натиска. Это было время, когда в Израиль ехало не так много народа, как потом, и он был готов биться за каждого иммигранта. Неудивительно, если кое-кто из беженцев менял решения под этим давлением. Но я не поддался.
Сзади к нами уже подходили наши встречающие. Израильтянка отступилась.
Но вот, наконец, мы обнимаем наших близких. Зина кричит:
— Свободны, свободны!
Отец целуется с Бертой, оба плачут. Они однолетки и в молодости были влюблены друг в друга. Не виделись шестьдесят лет. Объятия, поцелуи, восклицания — всё будто во сне. Ведь мы действительно впервые в жизни свободны!
Опять подошёл незнакомый мужчина:
— Вас ждёт машина, везти в гостиницу для беженцев. Чемоданы до переезда дальше брать нельзя. Переложите в сумку лишь то, что понадобится в гостинице.
Вот тебе на! В сустс мы с Ириной начали отбирать: запасное бельё, пижамы, чашки, ложки, что ещё? — мыло, носки., да, носовые платки! А пледы, если будет холодно? Клади пледы! Ещё что-то необходимое. Наконец, втиснулись в микроавтобус «Форд». С таким малым количеством вещей мы по- настоящему почувствовали себя беженцами.
Маленькая неблагоустроенная трёхэтажная гостиница за Дунайским каналом вся пропиталась запахом варёных кур: в каждой комнате размещалась целая семья, независимо от числа людей, и каждая семья варила дешёвых кур на привезенных с собой электроплитках.
Всё устройство беженцев было нелегальное и оплачивалось американским правительством и из частных еврейских пожертвований. Эта гостиница, больше похожая на заезжий двор, принадлежала богатой венке по имени мадам Бетина. У неё была сеть роскошных отелей и шикарных магазинов. Как дополнительное «дело» она содержала несколько старых домов, приспособленных под временное прибежище неприхотливых русских евреев. Размешала в них втрое больше людей, чем было мест. И так же нелегально получала за это втрое больше денег от еврейских организаций. Условия были примитивные: комнаты маленькие, по коридорам бегали дети и ковыляли старики, туалет и умывальники общие для всех, там стояла длинная очередь. Душа не было вообще. Но беженцы жили здесь не дольше десяти дней и потом переправлялись дальше — в Рим. Всем выдавали на руки австрийские шиллинги на ежедневное существование из расчёта $3 в день. На эти деньги в ресторан не разбежишься. Поэтому все покупали продукты в ближайшем крохотном магазине, а куры были дешевле всего.
Нас пятерых тоже разместили в одной комнате: две кровати, стол и большое зеркало, а посередине ещё стояли три узкие железные койки с тощими матрасами, сереньким бельём и тонкими одеялами. Хорошо, что мы успели захватить пледы! Меня эти условия не могли очень тяготить, я долго жил в советских коммуналках и легко переносил общие туалеты и умывальники. Но бедная моя Ирина никогда не жила в таких условиях. Она сразу заметно помрачнела, я обнял её и спросил на ухо:
— Что с тобой?
— Вот она — жизнь иммигрантская. Такой я её себе и представляла, — и на глазах у неё появились слёзы.
— Всё будет хорошо. — шептал я ей, чтобы нас не слышали. — Это начало трудное, потом всё будет намного лучше. Старайся не обращать внимания на мелочи быта.
Вздохнув, она пересчитала полученные шиллинги и отправилась в магазин напротив. Вернулась она оттуда быстро, повеселевшая и возбуждённая, неся два пакета с продуктами.
— Вы не поверите, — воскликнула она прямо с порога, — в этом маленьком магазинчике чего только нет! Там абсолютно все продукты, каких мы никогда даже вообще не видели в Москве: йогурт, сыры, колбасы разные, бананы — бананы зимой, представляете! Пойдем вместе, сами посмотрите. Ей-богу, просто чудо, а не магазин.
Это было так неожиданно, что мы всей семьёй, со стариками, отправились туда, как на экскурсию, благо что вместо привычных для нас длинных очередей покупателей было совсем мало. Ирина всё показывала с энтузиазмом экскурсовода:
— Смотрите — здесь!., видите это?., поглядите сюда!., а вот бананы!..
Моя мама застыла в изумлении. Изобилие и красота произвели на неё такое впечатление, что она вдруг стала плакать… Теперь мне пришлось успокаивать ее:
— Ну, что ты, мама, что с тобой? Успокойся.
Она вытирала слезы и говорила:
— Ничего, ничего, это пройдет… Я плачу о моем бедном русском народе, который никогда, никогда не видел ничего подобного… Я прожила там всю мою жизнь и даже не имела представления, что такое возможно… Несчастные советские люди, несчастная страна, как мне их жалко всех!..
Откровенно, я тоже испытывал ощущение некоторого возбуждения от этого изобилия. А ведь магазин был маленький — это ещё только начало наших будущих удивлений. Перед нами открывался новый мир: сколько будет ещё таких возбуждающих столкновений с ним! И сколько раз мы будем сравнивать нашу прошлую жизнь с новым настоящим!
В первый же день я увидел, что по всем углам гостиницы валялись старые журналы и газеты из США, Западной Германии, Франции и Израиля. Даже далёкие от политики пожилые женщины с удовольствием листали всё это. Среди нас преобладали мелкие служащие — бухгалтеры, конторщики, продавцы, кладовщики; или ремесленники — часовщики, портные, сапожники. Они не были диссидентами, но оставили позади тяжёлый груз общего морального подавления властью и личные обиды от антисемитских притеснений. По свежим следам особенно много рассказывали, как таможенники их «шмонали» и отбирали веши, каждый жаловался, что что-то не разрешили вывезти, а что-то отобрали. «Антиностальгин» помогал не тосковать по родине. Выходя в коридор из своих комнат, незнакомые друг с другом впервые в жизни не боялись открыто говорить о том, что думали.
Впрочем, некоторая насторожённость и подозрительность оставались. В очереди в туалет горячо обсуждали, что надо бояться стукачей-доносчиков, что среди нас должны быть засланные агенты КГБ, которые могут передавать обратно в Союз сведения о тех, кто много разговаривает, а там за это станут вредить их родным и близким. Говорили, что подосланные агенты могут даже завербовать беженцев. Меня отвёл в сторону доктор-психиатр, знакомый по Москве.
— Слушай меня, вот с этим и с той (он указал на отдельно стоявших мужчину и женщину) — с этими молчунами в разговоры не вступай — наверняка засланы. Поверь мне: я их насквозь вижу. Почему они молчат, а? Выслеживают, падлы.
Я украдкой глянул в их сторону — стоят, ожидая свободной кабинки туалета. Может быть, им в тот момент не до бесед было. Зная странности и подозрительность многих психиатров, я скептически отнёсся к предупреждению. И уже потом узнал, что оба они оставили в Союзе свои семьи и теперь тосковали. Им болтать не хотелось…
Вечером в гостинице началась бойкая торговля. В полутьме коридора один из другим стали появляться перекупщики товара. Говорили они на ломаном русском. Люди выносили им из комнат кто что привёз — дешёвые русские сувениры: часы и фотоаппараты неважного качества, полотняное постельное бельё, посуду, хрусталь, банки с чёрной икрой, советское «шампанское» и водку. По одному предмету на человека это разрешалось вывозить с собой. Беженцы ещё в Союзе были хорошо информированы, что и где можно продать на этапах иммифации, накатался тракт торговли этими товарами. Перекупщики мельком оглядывали знакомый стандартный набор и предлагали низкие цены. Но наших провести было трудно: они знали, какой эквивалент к русской стоимости можно было получить за всё это, и умели упорно торговаться.
Стоя с полотенцем через плечо в очереди в туалет, я слышал приглушённые жаркие переговоры в ближайшем конце коридора:
— Али вам денег не нуждаться, а? — спрашивал перекупщик.
— Ого, ещё как нужны! Но за мой товар мне нужны настоящие деньги.
— Я давать карош деньги.
— Вы смеётесь? Сто шиллингов? За такой первокласный товар!
