— Я товар знать, ему столько не стоить. Сколько вам хотеть?
— Триста шиллингов. Или я продам другому.
— Одна сто и пятьдесят.
— Э, да я с вами только зря время трачу. Двести пятьдесят и покончим с этим.
— Вы не хотеть деньги?
— Ой, он меня с ума сведёт! Я сказал — двести пятьдесят. Ну, двести двадцать пять.
— Пожалюйста, может продавайть другому. Одна сто и семьдесят пять.
— Слушайте, хотите по-деловому? — Двести шиллингов.
— Вы меня хотеть разоряйть.
— Нет, это вы меня хотите ограбить.
— Одна сто и восемьдесят пьять.
Очевидно, на этом и поладили, потому что диалог прекратился, и возбужденный жилец из соседней комнаты прошёл мимо меня. На ходу он бросил, ища сочувствия:
— Жулик! Все тут жулики. В России все были дураки, а здесь все — жулики.
Я сделал неопределённый жест, вроде того, что сочувствую ему, и пошёл вниз к коменданту, чтобы позвонить в Москву Ирининой матери и сказать о нашем благополучном переселении в новый мир. Но международные звонки из этого заезжего дома не принимались. Комендант, один из беженцев, живший здесь уже несколько недель, дольше всех других, строго и надменно сказал:
— Идите на почту и оттуда звоните. Но вернуться до десяти часов. Потом запру и впускать не буду. Это приказ самой Бетины.
Мы с Ириной заторопились. Идти надо было по широкой малолюдной улице в сторону канала. Старинные красивые дома в темноте полуосвещения фонарями и яркие богатые витрины — всё отличалось от нашего прошлого окружения. Я шёл, смотрел по сторонам и от быстрой ходьбы стал немного задыхаться. И вдруг что-то странное произошло со мной: не во сне, а как будто наяву мне привиделась мистическая картина — я нахожусь внутри какой-то длинной и узкой трубы, в сё дальнем конце я вижу слабый туманный свет и, видя это, я вдруг ясно ощущаю, прямо-таки чувствую, как
— Знаешь, моя прошлая жизнь только что покинула меня.
Рано утром 9 февраля 1978 года в новом качестве свежих политических беженцев мы поднимались по пыльной широкой лестнице старого и запущенного венского дома.
В квартире на третьем этаже размещались еврейские организации, ведающие переправкой беженцев в Израиль, Америку и по всему миру. Дверь открыл высокий неопрятный старик с небритыми впалыми щеками. Мы были первыми посетителями, и он холодно-неприветливо уставился на нас. От его вида я даже растерялся, и пока размышлял, как и что сказать, он молча сунул мне в руки пять толстых анкет: на нас всех. Пока я их заполнял, тот мрачный страж ещё много раз открывал двери и так же молча совал анкеты другим прибывающим. Серый холл с обшарпанными стенами весь забился русскоязычной толпой, стало тесно, душно и шумно. Все проходили одну и ту же процедуру: сначала вызывали семьями в маленькую комнату на беседу с представительницей израильской организации Сохнут. Она говорила по-русски и всем предлагала ехать в Израиль. Подошла наша очередь.
Женщина посмотрела на нас, заглянула в наши бумаги.
— Вы доктор из Москвы?
— Да, из Москвы.
— Вы доктора Саховича знали?
— Конечно, знал. Одно время мы работали вместе.
— Это мой брат. Я ведь тоже бывшая москвичка.
Ей захотелось поговорить, расспросить про брата и Москву. В конце короткой беседы она понимающе взглянула на нас:
— Ну, а в Израиль — ни за что?
— Знаете, мы любим и поддерживаем Израиль во веем, но жить хотим в Америке.
Представительница вздохнула, записала что-то в наших анкетах и передала их в соседнюю комнату. Там была другая еврейская организация, международная — Джоинт. Значит, первый этап позади.
Мы ждали уже полдня, были голодны и устали, я с трудом нашёл свободные стулья для моих стариков. Вокруг гудела толпа и я с любопытством присматривался: всех нас теперь связывала общность положения. Большинство было семьями по 4–5 человек, молодых и пожилых поровну. Преобладали семитские лица, но и смешанного типа много. Половина была с маленькими детьми, но и совсем старых тоже немало — выезжали по три, а то и по четыре поколения: для евреев семейная сцепка — главное. И все говорили и говорили, без умолку. По всему холлу разносилось характерное южнорусское произношение, с явным одесским акцентом. Были евреи из среднеазиатских республик, они говорили на своих наречиях. Все были возбуждены необычной обстановкой и встревожены. Евреям не привыкать тревожиться, но здесь было совсем особое дело — давался старт в новую жизнь в чужих краях.
Наконец нас с Ириной и сыном вызвали в комнату Джоинта. Оказалось, что наши анкеты вызвали сомнения: поскольку моя мама была русская, то по еврейским законам я не считался евреем, не смотря на отца-еврея. Но если так, то надо было доказать, что в нашей семье есть хоть один полный еврей — Ирина. Без этого наши анкеты не могли быть переданы в третью инстанцию — американскую еврейскую организацию ХИАС.
У Ирины оба родителя были евреи, но имя её покойного отца, русского писателя, — Евгений Вермонт — не звучало для них еврейским. Иринины словесные доказательства сотрудников не убеждали. Она так разнервничалась и разгорячилась, что нас решили передать самому президенту Джоинта. Ждали ещё долго, волновались: если еврейские организации нас не примут, то мог взять русский фонд Татьяны Львовны Толстой, дочери писателя. Но этот фонд не имел таких средств и влияния.
Кабинет президента Джои нта был обставлен в солидном прошловековом стиле. Толстый пожилой президент сидел в кожаном кресле за большим письменным столом. Он говорил с нами на английском, и я почти ничего не понимал. Ирина отвечала, подбирая слова с видимым трудом. Она в детстве учила язык и неплохо читала, но разговорной практики у неё не было.
— Как вы можете доказать, что вы еврейка?
— Это видно по мне.
— Внешность обманчива, да вы и не выглядите типичной еврейкой.
Насчёт обманчивости внешности он был не совсем прав — один взгляд на него самого сразу определял его еврейское происхождение. Но что было делать нам?
— Мне странно, — Ирина стала говорить с возмущением, — в России я всю жизнь должна была скрывать, по возможности, моё еврейское происхождение, а теперь мне приходится его доказывать.
— Расскажите о себе: исповедовали ли вы еврейскую религию, зажигали ли свечи по пятницам, ходили ли в синагогу по субботам?
— Нет, ничего этого я не делала.
— Почему?
— Потому что я не религиозна, — и добавила, — в традиционном смысле.
Наступило молчание. Судьба повисла на волоске. Вдруг Ирина выпалила обрадованно:
— Но я написала Библию!
Президент буквально подскочил в кресле:
— Что вы говорите! Наконец-то я вижу перед собой человека, который написал Библию! — воскликнул он.
Тут Ирина поняла свою ошибку-оговорку: вместо «прочитала — I’ve read» она сказала «написала — I’ve written». Конечно, это было от сильного волнения и слабого английского. Я сначала не понял, в чём дело, но сын наш сидел смущенный — он знал английский. Президент хохотал, Ирина краснела и оправдывалась. Тут и я разобрался и стал тоже говорить, что и я читал Библию, люблю её и многие её истории знаю досконально почти наизусть. При этом я настаивал на слове «читал».