— Гм, для адвоката не так уж плохо, — сказал Дэвис.
Линкольн посмотрел на него внимательно, вздохнул и спрятал листок в книгу.
— Спасибо, старина, — сказал он, — вы очень точно выразились. Я не буду печатать этих стихов.
Дэвис расхохотался.
— Извините меня, Линкольн, — сказал он, — вы не поэт, но у вас есть замечательный дар. Я с удовольствием слушаю ваши речи на суде. Ваши противники могли бы поучиться у вас.
— Вы считаете меня искусным оратором? В древности говорили: «Оратором становятся, поэтом рождаются».
— Друг мой, — сказал Дэвис, — вы родились человеком.
— Вот так заслуга!
— Да, это заслуга, — серьёзно продолжал судья. — Вы говорите так, как говорят простые люди. И простые люди слушают вас.
— Вы имеете в виду присяжных?
— Нет, присяжные обычно любят пышное красноречие. Я имею в виду публику.
— Какое значение может иметь публика для беспристрастного судьи?
— Очень большое, — сказал Дэвис. — Эти люди гораздо лучше чувствуют, кто прав, кто виноват, чем самые умные судьи. Они внимательно слушают вас, потому что вы такой же, как они, простой человек. Когда я смотрю на публику, я вижу, что вы её убедили. Честное слово, мне это не всегда удаётся!
— Спасибо, Дэвис, — сказал Линкольн, — вы выдали мне диплом отличного адвоката.
— Нет, мой друг, не адвоката. Большого человека.
Линкольн ещё раз внимательно посмотрел на грузную фигуру Дэвиса, который всё ещё пытался дотянуться правой рукой до своих ступней.
— Дэвис, — сказал Линкольн, — вы имеете в виду выборы в конгресс?
— Ах, что такое конгресс! — рассеянно отвечал Дэвис.
— Может быть, вы имеете в виду мой рост?
— Ну уж! — сказал Дэвис. — При чём тут рост? Я имею в виду ваше будущее.
— Вы удивительно похожи на мою мачеху Сару Буш, — проговорил Линкольн, перебирая свои бумаги. — Она до сих пор уверена, что я буду губернатором.
— Не вижу ничего особенного в том, чтобы стать губернатором, мой друг. Вы заметили нынче лопоухого господина из Нью-Йорка, который занял лучшее место у очага? Он смертельно боится честных людей. Он предпочитает жуликов.
— Да он сам жулик! — добродушно заметил Авраам Линкольн.
— А вы честный человек, и эти господа из Нью-Йорка наделают вам ещё немало неприятностей. Остерегайтесь их!
— Боже мой, Дэвис! Послушать вас, так получается, что мне угрожает чуть ли не выстрел из-за угла!
— Я не пророк, мой дорогой Линкольн, — сказал Дэвис, размахивая фланелевым шарфом, — но я могу напомнить вам гербы европейских владык, на которых написаны разные гордые слова, вроде: «Бог и моё право», «Берегись моей руки», «Бог с нами», и тому подобное. Если б у вас был герб, то на нём следовало бы написать четыре слова: «Честность, правда, добрая воля». Вы человек доброй воли! Будьте осторожны!
— Нельзя быть слишком осторожным, — серьёзно сказал Линкольн, — когда идёшь по правильному пути. Но я очень благодарен вам за совет.
Дэвису наконец удалось подтянуть живот и добраться шарфом до пальцев ног. Судья так увлёкся своей победой, что замолчал и несколько минут тщательно растирал ступни. Линкольн углубился в бумаги. Затем судья отбросил шарф и натянул на себя одеяло.
— Ну вот, — сказал он удовлетворённо, — теперь они, кажется, потеплели. Говорю вам, человек не может заснуть, пока он не согрелся…
— Ах! — сказал Линкольн.
— Что такое?
Линкольн не отвечал. Он замер над небольшим прямоугольным кусочком картона.
— Гасите свечу, — раздражённо сказал Дэвис. — Что за манера рассматривать по ночам какие-то старые портреты! Это кто-нибудь из друзей вашего детства?
— Нет, — сказал Линкольн, — это покойный Ярборо.
— Человек, убитый Моффетом? Где вы раздобыли его портрет?
— Его раздобыл мой компаньон Хэрндон. Честное слово, этот Хэрндон толковый парень!
— Да зачем вам портрет Ярборо, если оригинал уже давно на том свете?
— Пригодится в деле. Спокойной ночи, мистер Дэвис!
И Линкольн задул свечу.
Судья Дэвис через несколько минут уже спал, сладко и равномерно посвистывая носом. Метель усиливалась. Окна вздрагивали под напором снега и ветра. В печной трубе раздавался унылый звук, похожий на завывание волка. Линкольн вдруг решительно откинул одеяло и стал одеваться. Через несколько минут он прошёл по коридору и разбудил слугу, который спал, пододвинув под голову ящик с сапожными щётками.
— Где остановился мистер Смит? — спросил адвокат.
Слуга растерянно заморгал веками.
— Это маленький сердитый господин с палкой? В десятом номере, сэр. Под самой лестницей.
— А кто с ним в комнате?
— О, сэр, он уплатил за двоих и потребовал, чтоб его поместили одного.
— А Чарли ещё уверяет, что у него в гостинице нет мест, — сокрушённо сказал Линкольн. — Так, значит, под лестницей? Благодарю вас.
Он спустился по лестнице и постучал в дверь десятого номера.
— Кого это дьявол посылает ко мне в середине ночи? — послышался голос Смита из-за двери.
— По-моему, не дьявол, а ангел-хранитель меня к вам послал, мистер Смит. Это я, Авраам Линкольн.
Смит помолчал и открыл дверь.
Здание суда в Клинтоне — большой, кирпичный дом с каменными наличниками на окнах — с утра было битком набито людьми. Разбиралось нашумевшее дело Моффета.
Обвинитель Линдер произнёс почти часовую речь. Он подвёл итог всем обстоятельствам дела. Молодой Моффет, по его словам, был человеком без чести и совести. Он взял в долг у своего соседа Тойнби восемьсот долларов, не зная, как их вернуть. Он присвоил себе шестьдесят акров земли, которые, как выяснилось, принадлежат по праву тому же Тойнби. Пользуясь добротой и уступчивостью своих соседей, он вёл хозяйство на чужой земле и на чужие деньги. Когда его разоблачили власти штата Иллинойс, он застрелил землемера Ярборо, отца троих детей, и утопил тело в проруби…
Линкольн сидел, скорчившись, в кресле. Его длинные ноги были скрещены, руки засунуты в карманы, голова с жёсткими, взъерошенными волосами была опущена на грудь, на лбу резко обозначились морщины.
