— У нас беда! — не сдаются посетители. — Закончились хлеб и вода!
Получив четыре таких ответа на несколько разных вопросов, куратор понимает, что сопротивление бесполезно. Он утомленным жестом отпускает своих верных клиентов и поднимает телефонную трубку. Шофер уже знает адрес наизусть. Дети во дворе дома уже знают шофера. Хлеб, молоко, сыр, колбаса, консервы. Кока—колу в последний момент заменили минеральной водой: может, они газировки не пьют? Куратор хмурит брови и что—то шепчет, глядя в стену. На следующей неделе у него отпуск.
У молодых социальных работников обычно есть профессиональный консультант. Взрослый, опытный и умный. Наш куратор возвращается из отпуска и в очередной раз идет к своему консультанту, где, среди прочих проблем, рассказывает про темнокожую пару. Это же надо, жалуется куратор, ящик консервов — за неделю! Может, они там всю общину кормят? Тогда почему вся община не придет ко мне? Не стыдно гонять пожилых людей?
Сам консультант — не специалист по эфиопам. Но у него есть друг, доктор социологических наук, который как раз пишет работу «Национальные н этнические особенности эфиопских евреев». Консультант решает, что надо поговорить. В самом деле, что такое — ящик консервов за неделю! Социальному отделу ничего не жалко для своих клиентов, но надо же и совесть иметь!
Вызывают друга. Друг интеллигентен и печален. Говорит тихо. Привычки грубо ржать не имеет. Друг внимательно выслушивает рассказ молодого куратора и становится еще печальнее.
— И где сейчас эти достойные люди? — тихо спрашивает он.
— Как где? — удивляется куратор. — Дома, наверное. Где и были. А где им быть?
— Надеюсь, они все еще в одном доме, — печалится друг. Звучит это как «надеюсь, они все еще живы».
Куратор беспокоится. Почему в одном доме? Почему еще живы? Разве он сделал что—то не то?
— Понимаете, молодой человек, — друг тщательно подбирает слова. — эфиопским евреям свойственно давно отмершее в современном мире уважение к властям. Они считают, что любой власть придержащий (к коим относитесь и вы, как представитель социального отдела) неизмеримо выше их. Что из этого следует? Из этого следует, что любому представителю власти надо оказывать максимальное почтение. Как эфиопы оказывают почтение? Как они разговаривают с теми, кто выше стоит на иерархической лестнице? Они, во—первых никогда не дерзают смотреть в глаза такому человеку, а во—вторых — никогда не осмеливаются говорить с ним прямо. Только иносказаниями. Если власть поняла неверно — не дело маленькое человека поправлять власть, она лучше знает. Можно только повторить исходный текст — причем дословно, иначе чиновник может заподозрить, что его сочли глупым и непонятливым. Можно повторять его до тех пор, пока тебя не поймут. Власть лучше знает, когда это произойдет.
Куратор поражен. И что же эти сказочники имели в виду?
— Видимо, в данном случае пожилая пара пришла пожаловаться на то, что в семье исчезло взаимопонимание и любовь, которые, как известно, являются хлебом и водой любого союза. Когда эфиопские евреи женятся, им желают: «Чтобы в вашем доме всегда были хлеб и вода», то есть чтобы вы всегда любили и понимали друг друга. Когда пара чувствует, что любовь и понимание уходят из дома, она идет искать психологическую помощь. Психологическую, молодой человек! Вас, в вашем учебном заведении, учили оказывать психологическую помощь семейным парам?
С тех пор прошло довольно много лет. Молодой человек существенно подрос, хотя все еще молод, и сильно погрустнел: работа на ниве социального обеспечения не способствует радости жизни. Его кабинет стал больше, и посетителей в нем прибавилось. Посетители разноцветные: и белые, и черные, и коричневые, есть даже несколько таиландцев. Все ощущают от вдумчивого социального работника веяние тихой грусти, и все говорят, что она ему к лицу.
Пожилая эфиопская пара, получившая в общей сложности восемь ящиков продовольствия, больше в социальном отделе не появлялась.
ПЕСЕНКА КОРОТКАЯ КАК ЖИЗНЬ САМА
Песенка короткая, как жизнь сама,
Где—то на дороге услышанная,
У нее пронзительные слова
А мелодия почти что возвышенная.
Булат Окуджава.
Когда моему младшему сыну Арону исполнился двадцать один год, я окончательно решил уйти Ниры.
Я непригоден к семейной жизни. Меня тяготит обязанность отчитываться за свои шаги, я раздражаюсь, видя других людей за своим столом, мне мешает чужое дыхание во время сна. Когда нам было по восемнадцать, Нира не приняла это в расчет. Мне тогда очень нравилась Нира, нравится и теперь.
Наш старший сын Ронатан похож на Ниру; он нежно—красив, и по его лицу всегда плывет улыбка. Нира улыбается всему, включая проблемы. Нежная беззащитная улыбка не сходила с ее губ даже тогда, когда я в первый раз собрался от нее уходить.
— Ведь дети еще не выросли, — сказала Нира. — А на обед — баранина в гранатовом соусе.
У меня нет ощущения, что она меня заставляла. Я сам себя заставлял: мне казалось, что я привыкну. Что со временем мне понравиться звонить Нире, когда я задерживаюсь на работе, и выслушивать каждый вечер, как дела у ее родителей. Что я научусь засыпать в кровати, в которой кто—то сопит над ухом. Что мне надоест мечтать о маленьком домике на берегу канала, где я живу один и где у меня нет телефона.
Как—то я рассказал об этой мечте Ронатану:
— Бедный папа, — сказал Ронатан, с нежной любовью глядя мне в глаза.
Я не чувствовал себя бедным. Наш младший сын, Арон, похож на меня. Когда ему было пять, он потребовал себе комнату, отдельную от брата, и устраивал истерики, когда кто—то входил туда без стука. Арон улыбается редко, зато часто смеется.
— Папа, — смеялся Арон, — ты же рак—отшельник, зачем мы тебе?
— А мы тебе зачем? — спрашивал я.
— Не знаю, отвечал Арон, — я еще маленький.
И смеялся.
Когда моему младшему сыну Арону исполнился двадцать один год, он собрал свои вещи, перешел через улицу и снял квартиру. В тот же день я окончательно решил уйти от Ниры.
Я был уверен, что она не будет возражать. Заниматься любовью мы перестали в тот год, когда нашему старшему сыну Ронатану исполнилось двенадцать лет. Те немногие, кто об этом знал (женщине трудно скрывать что—либо от близких подруг), были уверены, что дело во мне: «Всем известно, что Эфраиму никто не нужен». Но это было неправдой. Мне нравилось заниматься любовью с Нирой, в молодости она была очень приятной на ощупь. А ее нервные жесты с возрастом не изменились и по— прежнему заводили меня, даже когда мы уже давно перестали спать. Особенно жест, которым она заправляла за ухо прядь волос. Я вообще хорошо помню жесты. Лучше, чем даже слова и виды.
За горло меня держали не Нира, а работа. Я вливал в нее куда больше семени, чем в семью. Я уходил туда с утра и возвращался вечером. Я работал в… впрочем, неважно. Наша компания довольно известна в профессиональных кругах. Филиал моей фирмы в нашем городе какое—то время был двухголовым монстром: им руководили двое. Финансовым директором (кабинет с черной кожаной дверью направо от центрального входа, черный письменный стол, просьба не входить без предварительной договоренности) был Реувен Брамен. Профессиональным директором (кабинет с вишневой кожаной дверью налево от центрального входа, коричневый стол, Эстер, налей нам чаю, Эстер! Эстер, да где же ты? ну ладно, я сам налью) был я.
Я заведовал проектами, он заведовал финансами. Я жил при нем как любимый сын: «Папа, дай денег». Но Реувен Брамен не был моим папой. В какой—то момент я понял, что по уши сыт такой семейной жизнью.
